– Что это с тобой? – спросил Мишель.

Она хорошо знала этот звенящий голос – от взрыва гнева или подозрительности он становился особенно пронзительным. Возвращаясь к столу, она залпом выпила полрюмки, и мужество вернулось к ней.

«Какой у него тонкий слух… Знай он меня меньше, я могла бы ответить: "Лёгкая болотная лихорадка…" и вызвать к себе сочувствие. Но ему известно, что у меня никогда не было болотной лихорадки. И несварения желудка тоже. Вообще ничего такого не было… разве что с пятнадцати до двадцати пяти лет приходилось временами голодать… Ах! Какое было время, тогда мы ещё едва знали друг друга, и все твердили ему: "Да ведь из четверых она наименее хорошенькая!" Как это всё было внове! Он раздевал меня с головы до пят и удивлялся: "Надо же!..", а я, слушая его, про себя то и дело вскрикивала: "О!.." Как хорошо было тогда. Он изображал директора в «Сплетнице», которая не давала и трёх франков дохода, в то время как его скверный кабак с лимонадом и песенками приносил золотые горы…»

Алиса глубоко и беззвучно вздохнула. Неослабевающий дождь тяжело приплясывал на черепице над гулкими чердаками. Дырявый водосточный жёлоб с громкими всхлипами проливался на балкон, а редкие капли, падая в камин через открытую трубу, шипели на головнях, подражая плачу сырых дров. Озябший Мишель укрыл колени пледом, ажурным от моли и непогашенных окурков.

– Ты тоже дрожишь? Но ведь у тебя температура. А у меня на это другая причина, Мишель.

«Ура! – похвалила она себя. – Теперь все мосты сожжены, волей-неволей придётся говорить». И всё же она едва не замолчала, потому что Мишель тут же смерил её проницательным взглядом, но вопроса в этом взгляде не было.

– Мишель, мне всё же нужно тебе сказать…

Он тихонько положил руку на правый бок, где печень, потом тронул себя за шею и ослабил узел шёлкового шарфа.

– Нет, Мишель, нет, я не хочу тебе делать больно, совсем наоборот не бойся…

Она робко протянула к нему узкую руку, но он отпрянул – чуть-чуть, так, чтобы она не достала до него.

– «Не бойся?» – подхватил он. – Вы только подумайте: «не бойся»! Я вовсе не боюсь. Что ты о себе мнишь?

Пожалев, что выбрала самое неподходящее слово, неприемлемое для мужской подозрительности, Алиса ещё усугубила свою оплошность:

– Я неудачно выразилась… Я хотела, чтобы ты понял, что… то, что я собираюсь тебе сказать, не так страшно…

Она заикалась, подбородок у неё дрожал.

– Похоже ты совсем растерялась… Хочешь сказать мне что-то не очень страшное? Судя по твоему лицу, к тому же ещё и не очень приятное… Но ты не торопись, детка, не торопись…

Он прислушался к шуму крошечного водопада на балконе, затем снова устремил на жену лукавый взгляд золотистых глаз:

– Я сегодня никуда не собираюсь.

Алиса пожала плечами:

– Юмор – особенно такой юмор – нам не поможет, ни тебе ни мне. У нас с тобой всё так трудно. Мишель…

У неё закружилась голова от глотка анисовки. Она села и кончиками пальцев дотронулась до сложенного листка бумаги в кармане белой блузы.

– Мишель, я хочу сказать тебе правду.

Это не обезоружило его, он рассмеялся:

– Опять! Опять ты хочешь сказать мне правду? Во-первых, какую правду? Одну я уже знаю, и, признаться, мне её более чем достаточно. Я бы даже сказал, она мне осточертела. А есть ещё и другая? Ну и дела!.. С неба сыплются откровения, раскройте передник пошире… А?.. Что ты сказала?

– Я? Ничего. Жду, когда ты перестанешь. Неужели так трудно вести себя просто?

Мишель опустил глаза, лицо и голос изменились:

– Да, милая моя детка, очень трудно, уверяю тебя. Когда терпишь то, что терплю я, гораздо легче вести себя непросто: изображать спокойствие и любезность, не броситься куда-нибудь – в пьянство, в реку, в разные там снотворные…

Он тяжело сел на стул недалеко от неё.

– Удивительно всё же, что человек может до такой степени зависеть от оттенков страдания, от оттенков измены… Никогда бы в это не поверил. Я говорю тебе раз, другой, двадцать раз: если бы ещё дело было в…

Она вскочила, бросилась к нему:

– Вот именно! Мишель, Мишель, послушай, это я во всём виновата, мне надо было всё сказать тебе раньше… Мишель, у нас есть надежда…

Она выказала излишнюю весёлость, и поняла это. «Ну-ну! Это для него всё же не праздник…» Ей бы хотелось пробудить в нём любопытство, тревогу. Но он сидел отчуждённый, вздёрнув плечо, сощурившись. Она прибегла к помощи своего чарующе жалобного голоса:

– Помоги мне, Мишель, хоть немного! Ты же видишь, как я мучаюсь!

– Я вижу в основном то, – сказал он, – что ты похожа на сквозняк. Сколько предисловий и жестов! Какой шум! Сколько от неё шума, от этой правды!

Она покраснела, оскорблённая в своих лучших чувствах, в стремлении к примирению.

– Ладно, тогда я сразу перейду к делу, без лишних слов. Вспомни, ты много раз повторял, что предпочёл бы…

Она запнулась.

– …что ты придавал бы меньше значения…

Он сделал движение рукой, как бы отталкивая слова, которые она собиралась произнести: