— Медведи сейчас злые — страсть! У них гон. На всех кидаются. Птичка пискнет в кустах — кусты дотла изломает. Но это гималайский, белогрудка, его можно отпугнуть. А бурый нас и под водой нашел бы…

Вечером мы пристали у табора охотника Дунповича, чем вызвали его бурный гнев.

— Всех пантачей мне распугали! — кричал Дунпович, бегая у своего балагана. — Ездите вечером, гремите мотором… Кто ездит вечером?

— Мы, — Симанчук устало вытащил нос лодки на берег. — Ну, угощай. Что там у тебя на ужин?

Над лениво дымившимся костром коптились багровые щучьи тушки. Дмитрий снял, попробовал, скривился: еще не готова.

— Вот рыба пареная, — захлопотал Дунпович, пододвигая большую закопченную кастрюлю, до половины наполненную рассыпчатыми кусками рыбы. — Чай уже вскипел, кажется.

Он мелко нарезал бок сырого ленка, освобожденного от костей, присолил:

— Ешьте талахон! Хороший, вкусный талахон.

И сырая рыба, и сырое мясо, мелко нарезанные и посоленные, называются у охотников талахоном.

Дунпович внимательно рассматривал мой карабин, пока мы ели.

— Хороший карабин. Новый. Охотовед дал? А потом его сдашь? Та-ак… Запомню его номер: пятнадцать пятьдесят восемь. Приеду в село, скажу охотоведу: давай мне карабин пятнадцать пятьдесят восемь, мой уже старый, — поднялся в волнении и вышел из балагана, повторяя цифры с нежностью, как имя любимой.

— Я тебе запишу, — сказал я. — Чтобы не забыл.

— Я не забуду!

Тут вдалеке зарокотал мотор, и Дунпович опять забегал по берегу в озлоблении:

— Кто это едет? Совсем без головы едет! Пантач в залив идет, а его мотором пугают!

Лодка мягко ткнулась в берег, из нее выскочил коренастый охотник с широким скуластым лицом. Дунпович сразу замолчал. Что-то в облике новоприбывшего показалось мне странным, но лишь полчаса спустя я понял: он был одноруким. Осознав это, я оторопел: как же он ездит по бурной реке, как управляется с мотором, как стреляет из карабина, как, наконец, разделывает зверя?

— А что? — ответил он, когда я набрался наглости спросить. — Как за столом, так и в тайге. Управляюсь…

Он действительно стал быстро управляться с ужином Дунповича, пока тот сетовал на поздних бродяг и развивал проект ограждения своего участка большими плакатами: «Позже восьми часов не ездить, штраф… тюремное заключение…» и т. д.

Собственно, Дунпович — это отчество, а звали его Дмитрий Канчуга. Однако в Красном Яре половина жителей носит фамилию Канчуга. А скажи: Дунпович — сразу станет ясно, о ком речь.

Прибывшего охотника звали Гришей. Суанка Григорий Чунчеевич. Воевал, был снайпером. Потом ранило, оторвало руку осколком. Получает пенсию, мог бы сидеть дома, но тайга зовет. Да и не усидишь на пенсии. Вот и охотится. С одной рукой.

Но этой рукой он очень умело управляется. Снял с лодки мотор, вынес на берег, прислонил к коряге, принялся копаться.

— Давай помогу, — сунулся было я.

— Сам справлюсь, — отмахнулся он.

Все сам, да так ловко, что мне вдруг подумалось: вторая рука у человека лишняя. Он успевал даже в затылке почесать и задумчиво побарабанить пальцами по кожуху мотора.

Незаметно, ко ему стали все-таки помогать. По ходу ремонта Гриша просил у Дунповича то запасную свечу, то шнур, то какую-то шестеренку, так что тот опять поднял крик:

— Ты что, грабить меня приехал?

Однако давал все, что просил Гриша. Вскоре мотор был полностью отлажен.

Стемнело. Вечером мы едва втиснулись в балаган Дунповича. Балаган — это несколько жердей, поставленных конусом и крытых корьем. Перед входом в балаган день и ночь дымится костерок, разгоняя комаров.

— В четыре пойдем в залив, — сонно пробурчал Симанчук.

— А как проснемся? — заворочался я. — Будильника-то нет.

— Я подниму, — успокоил охотник. Потом, помолчав немного, сказал вдруг ясно и бодро — Пора вставать.

— Да ты что? — я разлепил глаза и посмотрел на часы: четыре.

Высоко в кронах шумел ветер, и только теперь я почувствовал, как промерз. Костер у входа погас, на его пепле спала собака. Дрожа, мы стали собираться. Лодка, мокрая от росы, тяжело отвалила от берега, и Симанчук, стоя на корме, неслышно погнал ее шестом в залив.

О, эти необыкновенные, словно сказка, заливы! Они навсегда остались в моей памяти. Посмотришь с реки — небольшое устьице, иногда совсем закрытое кустом или нависшей кроной дерева. Протискиваешься в него — и попадаешь в неведомое царство, тридевятое государство. Вода совершенно прозрачна и спокойна, ее тесно обступили деревья, густой кустарник и трава в рост человека. Колонны стволов — как органные трубы. Каждый звук гулко отражается от них, потом дробится в мелком кустарнике. На воде слоями лежит туман. Лодка идет и идет, и за каждым поворотом открывается новый плес, и кажется, что десятки глаз смотрят из густой чащи. Руки судорожно сжимают карабин, в воде у берега тянется пунктир взбаламученного ила.