Однажды и я, почувствовав недомогание, отпросился у надзирателя в «больницу». Кроме фельдшеришки там оказался Сербов и врач Благовещенский.

— На что жалуетесь?

— Да вот… появились колики, никак не проходят. Не дадите ли какого-нибудь лекарства? — попросил я.

Благовещенский осмотрел меня и попросил фельдшера дать мне лекарство. Ехидно улыбаясь, фельдшер сказал:

— Я бы дал этому типу яд для «скорого выздоровления!»

«Чего этому несчастному-то надо?»— с изумлением подумал я.

Если грозен Сербов — то у него власть. Он начальник тюрьмы, председатель комиссии по борьбе с большевиками, человек образованный — как-никак техник. Его цель в этой борьбе ясна! Он хочет властвовать, угнетать, командовать.

Но чего добивается несчастный фельдшеришка с протертыми штанами? Чего ему-то нужно? Он тоже алаш-ордынец, подобный тем, которые обивают колчаковские пороги с насыбаем за губой, с малахаем под мышкой, подобрав полы чапана, и вторят белогвардейцам: «Уничтожим большевиков!»

Бедные вы, бедные!

При Колчаке казахские деятели начали помышлять о создании национального совета.

Однажды тюрьму посетил омский прокурор. Обходя камеры, заглянул и в нашу. Расспросил о том, о сем, в общем ни о чем и повернулся к выходу. Но я окликнул.

— Можно вас спросить?

— О чем?

— До каких пор мы будем сидеть здесь без суда?

— До тех пор, пока будет образован национальный совет! — ответил он.

В это время красные уже подходили к Оренбургу и Уфе.

— А как скоро будет создан национальный совет? — продолжал я.

Он посмотрел на меня, помедлил и ответил:

— Не скоро! — и вышел.

Когда закрылась дверь, мы рассмеялись.

Так и текли похожие друг на друга дни и ночи…

Рядом с нами через стенку сидели три женщины. Они каждый вечер пели. Печальные голоса их разносились по безмолвной тюрьме. Грусть и тоска по свободе одолевали нас.

Из окованного железом окна тянет пронизывающей стужей. На улице морозно.

Но разве могут услышать и понять тюремные стены страдания заключенных? Напрасны слезы перед каменным безмолвием.

Нас опять перевели в другую камеру. Но и там не стало легче, время-то шло одинаково тоскливо и медленно. Иногда играли в шашки, рассказывали, читали книги, которые нам передавали тайком.

Я и парикмахер Мартлого, «максималист», ставший впоследствии большевиком, проводили в камере беседы, устраивали некое подобие собраний на свободе.

Так тянулись бесконечные дни…

В один из злосчастных дней начальник тюрьмы с несколькими надзирателями ворвался в камеру и объявил:

— Готовьтесь к этапу — через два-три дня отправка.

— Куда? — спросил я.

— В распоряжение омских властей, — ответил Сербов.

Как только он удалился, камера загудела:

— Куда нас погонят? Что готовит нам судьба? Кто будет нас конвоировать?

О скорой отправке мы сообщили на свободу своим родным и близким. Попросили принести теплую одежду и по возможности передать хоть немного денег. Отец Абдуллы переслал сыну деньги под каблуком сапога.

В чьи руки мы попадем?

Скоро выяснилось, что в Омск нас будет конвоировать отряд под командованием известного колчаковского атамана — Анненкова и что пятнадцать солдат из его отряда уже прибыли сюда. Все они отъявленные головорезы и в отряд Анненкова вступили добровольно. Среди этих пятнадцати два офицера.

Здесь анненковский отряд пополнился добровольцами— акмолинскими молодыми казаками. Стало в отряде теперь человек сорок-пятьдесят. В руки этих отборных головорезов и собирались акмолинские власти передать нас для отправки в Омск.

Нетрудно было догадаться, что прибывший конвой для этапирования — испытанные палачи. Мы узнали, что по разрешению своего начальника они хотели вывести всех заключенных за город и там расстрелять. А потом оправдаться, что, дескать, «расстреляны при попытке к бегству».

И поползли один за другим тревожные слухи по всей тюрьме: «Пришел всем конец, никого не оставят в живых». Ползли и ползли вести, сея панику и ужас.

Дня через два в нашу камеру вошли начальник тюрьмы и начальник акмолинского гарнизона.