Ну об этом еще рано, ты помнишь последнюю фразу гр. А.К. Толстого в его «Истории России от Гостомысла до наших дней»,[144] вспомни!

Не узнал бы ты сейчас Колымы, нет больше «особого» колорита, лагерей почти нет, офицеров демобилизовали, вчерашние хозяева жизни работают на мелких хозработах, горное дело сильно свертывается, зато много уделяется внимания с/х и строительству Магадана, в городе новые автобусы, такси, хорошие рестораны и пр. блага культуры.

Одна амнистия следует за другой, много отпустили «власовцев», сейчас отпускают почти всех бендеровцев, ссылку ликвидировали, выслали очень много народа, но много и приезжает.

Дома у меня все нормально, дети растут и хорошо учатся, мы с женой стареем и глупеем.

Будешь в Москве, зайди к Заводнику, думаю, впрочем, что он тебя не узнает и не примет, он стал вельможей и забыл ключ «Дусканья» и лесозаготовки.

Жду писем, с товарищеским приветом,

Александр.

А.С. Яроцкий — В.Т. Шаламову

Дорогой Варлам!

Спасибо тебе за «Дорогу и судьбу».

Прочитал и вспомнил Колыму, особенно понравилось про стланик:

«Он в землю вцепился руками,

Он ищет лишь каплю тепла.

И тычется в стынущий камень

Почти не живая игла».

И чудный оптимистический конец о людских надеждах и скорой весне.

Я тоже люблю природу и немало счастливых минут провел в тайге, вдали от безмерной человеческой подлости.

Хорошо ты пишешь и к хорошему зовешь, правда, словами протопопа Аввакума «о праве дышать», а это было и есть самое главное.

Своих сочинений, в моем окружении говорят — «трудов», не посылаю, т. к. это муть, скука и бизнес, а печатаю я довольно много.

Вспомнил я нашу долгую беседу на берегу Магаданки и въезде в город, и лесозаготовительную командировку.

Кстати, жив ли твой сподвижник по лесным делам — Заводник, развивается ли по московским бульварам его знаменитая борода?

Скоро буду в Москве и надеюсь встретиться.

Твой А. Яроцкий.

1956

Переписка с Неклюдовой О.С

В.Т. Шаламов — О.С. Неклюдовой[145]

Дорогая Ольга Сергеевна, письмо пришлось переписать, мы встретились раньше, чем я его отправил. Сердечно рад, что исчезло все дурное.

Только не надо никаких забот по моему адресу. Заботы — это тоже цепи, поверьте, — их носят легко только в молодости. Притом я не ценю забот материального порядка: от крупных до мелких, ибо легко без них обходился всю жизнь и думаю обойтись и в дальнейшем. А самое угнетающее здесь то, что я знаю, что эти заботы принято ценить, по крайней мере, нравственно ценить, а я этого делать не могу, буду мучиться, подбирать {слова благодарности} и искать нужного поведения, все это буду делать против воли, и, кроме неприятного осадка, никогда тут ничего {не получается}.

Ваше сердечное ко мне отношение лестно для меня, равно как и Вам должно быть лестно мое доброе чувство к Вам, что Вы можете видеть из моего крайнего нежелания обострить и подчеркнуть что-либо досадное и дурное, что между нами вставало, не только по Вашей вине, но, может быть, и по моей.

Я не застенчив, и я вовсе не нравственен. Жизнь в этих отношениях, как и в прочих, прошла по мне своим тяжелым сапогом, тяжелым грязным сапогом. Но мне было неприятно, что Вы — человек по существу скорее хороший, чем плохой, — ничего жизни не можете предъявить, кроме каприза, принимающего чудовищные формы в смысле непреодолимости для самой себя, каприза, удесятеренного собственной почти болезненной фантазией.

Я сам такой же комок нервов, и у меня, поверьте, больше оснований, чем у Вас, оправдывать для себя свою тревожную напряженность. Но я нашел в себе силы держать себя в руках.

Резко различны эти два мира мужчин и женщин. В любви я ищу прежде всего душевность, разумность, покой — восстанавливающий мои силы, а силы нужны. Все остальное — чепуха, от него можно удержаться, как бы это ни было трудно. Ведь ничего не изменилось, ничего не исправилось. Все осталось таким, как было, и старые обещания ждут. И я не вижу для себя права безусловно и безгранично пользоваться доверием и симпатией человека, который по непонятным для меня и вряд ли основательным причинам уверил себя в своей склонности ко мне, приписав мне несуществующие достоинства. Для меня мир вовсе не прост, и на запутанных дорогах жизни мне много помогли кое-какие правила, которым я следовал. Их не очень много, но они есть, и ими я дорожу. А конкретно говоря, я считаю, что такие отношения, если уж они возникают не в публичных домах, связаны с определенными обязательствами душевного порядка. Обязательствами, на которые по отношению к Вам я никак не могу идти. Я успел сказать Вам о том, что Вы ошибаетесь в моих душевных достоинствах. Я, сколько могу судить при порядочном моем опыте, — не только не замечательный какой-нибудь, но совсем не тот, кого принято называть хорошим человеком.

Я бы не хотел, чтобы эти качества, а они непременно откроются при дальнейшем знакомстве, потом послужили причиной резких конфликтов и внутри, и вовне.

У меня очень мало развито чувство благодарности. Я даже стараюсь не встречаться с людьми, которые мне сделали что-либо хорошее (в материальном, конечно, смысле). Я достаточно щепетильный человек в таких делах и ухитрился прожить жизнь, не будучи ничего никогда никому должен. Не скажу, конечно, что все это так уж кристально, погрешностей и здесь было очень много, конечно, но я старался «придерживаться». Очень мало развито чувство дружбы. Я очень легко рву с людьми и, будучи вслед за Бернардом Шоу убежден, что люди не являются лучшей разновидностью живых существ, не очень даже мучаюсь при всяких разрывах и не очень грущу — разве что при разрывах с людьми, с которыми я связан особыми цепями.