Трясясь в вагоне конки к Васильевскому острову, я не знала: радоваться мне? Печалиться? тревожиться? Вдруг приду завтра, а меня — цоп! Да и не во мне дело! Вдруг я, полоумная, провалила весь «Кружок помощи ссыльным»? Положим, я обо всем умолчу, никого не назову, ничего не открою… Но вдруг они все-таки дознаются и об остальных?

Дома я никому ничего не сказала. Даже мужу. Я боялась, что он, как старший и гораздо более умный, чем я, докажет мне неоспоримо, черным по белому, что я сделала глупость, если не хуже, и после этого мне уже и самой не захочется ехать завтра в гостиный двор… А ехать надо, — в этом я была почему-то почти уверена. Ведь если бы хозяин магазина хотел меня арестовать, говорила я себе, он мог преотлично сделать это сегодня, а вот не сделал же!

Логично? Логично! Могло, конечно, быть и по-другому, — он мог принять меня за авантюристку, желающую поживиться его товарами… Но вряд ли воры и жулики бывают такие откровенно доверчиво-беременные, как я!..

Логично, все логично…

Одного только я себе не говорила, но этот страх жил в моем сознании: хозяин магазина мог просто оказаться черносотенцем, и тогда все мои логичные, разумные доводы окажутся — пффф! — пух с тополей, не больше!

Назавтра, в условленное время, я была в магазине. Хозяин снова привел меня в заднюю комнату, я снова увидела чайник и недопитые стаканы…

Нет! Не только чайник и стаканы!

— Вот! — жестом «Отсель грозить мы будем шведу!» показал он мне целую груду отрезов материй. — Вот… Тут — бязь, байка, бумазея, фланелет…

Я стояла перед ним ну пень пнем! Совершенно оглушенная неожиданной радостью!

— Это от меня, — сказал он скромно. — Ну и кое от кого из соседей… Сгодится?

— Красота! — выдохнула я в восторге.

Когда я много позднее рассказала все это Маше, она в этом месте моего повествования сказала иронически:

— Ну, тут ты, конечно, бурно бросилась на шею хозяину магазина?

— Не бросилась… — поправила я. — Но, знаешь, ей-богу, мне этого очень хотелось! Такой молодчинище!

Тогда, в зиму 1906/07 года, такой случай еще был возможен. В последующие годы реакции мне при всем моем легкомыслии уже не пришло бы в голову проделать такое!

— Сейчас мои молодцы погрузят вас на извозчика, — сказал мне хозяин магазина. — А вот тут, — протянул он мне счет, — тут у меня для порядку-с: точная опись всего товара — количество, качество, цена… Имейте в виду, цены без запроса: как говорится, прикс-фикс! И расписка: деньги получены мной сполна… Извольте-с!

И он подал мне расписку, заговорщицки подмигивая.

Я ехала на извозчике. Касалась ботиками отрезов материи, наваленных в сани. Обнимала руками горку отрезов, положенных рядом со мной на сиденье. И от радости смеялась чуть не вслух!

О чем я думала тогда? Вероятно, о том же, что я хорошо помню всю жизнь: что хороших людей много, больше, чем мы знаем и думаем, больше, чем дурных! Что размышлять и рассуждать логически, конечно, превосходно, даже совершенно необходимо, но иногда можно послушаться нерассуждающего бездумного порыва, инстинкта, что ли, или как там его называют! Ничего общего с умом такой порыв не имеет — он, скорее, сродни самой чистокровной глупости, — но порою бывает лучше всякого ума!..

Однако чуть ли не самое интересное ждало впереди!

Дома надо было поскорее спрятать все «дары гостиного двора». Для этой цели у нас имелся замечательный тайник. В нашей квартире, вероятно, помещалось когда-то ателье фотографа, — маленькая дверь вела из передней на какой-то чердак под стеклянной крышей. Наверно, под этой крышей у фотографа были повешены на проволоках шторки, и фотограф, передвигая их палкой, добивался нужных эффектов освещения.

Этот фоточердак у нас никогда не пустовал. Сюда приносили и складывали нелегальную литературу и все, что требовало тайны. Маленькую дверь, ведшую из передней на фоточердак, мы задвигали большим книжным шкафом.

И вот, когда мы — всей семьей! — отодвинули в этот день книжный шкаф, маскирующий дверь, внесли на фоточердак отрезы материи и уже задвигали шкаф на прежнее место, у входной двери внезапно раздался звонок! Кто-то сдуру, не сообразив, отпер входную дверь с лестницы — и в переднюю с торжествующим лицом вошел околоточный!

Начал он свой визит с того, что, упершись могучим плечом, любезно и предупредительно помог нам дотолкнуть книжный шкаф до нужной точки. Что шкаф прикрывает собою маленькую дверь, этого околоточный заметить уже не мог. Затем он проследовал за мужем в его кабинет.

Это был уже не первый визит околоточного к нам. Он приходил еще за несколько времени до этого и принес мужу медаль, пожалованную за участие в русско-японской войне. Медаль эта (она хранится у меня и сегодня) была медная, с выбитыми на ней словами: «Да вознесет вас господь в свое время!»

Говорили, что проект такой медали в ознаменование грядущей победы над японцами был представлен на одобрение царю Николаю Второму еще в начале войны. Надпись на ней предполагалась: «Да вознесет вас господь!» Царь сообразил, что в разгар непрерывных поражений (Тюренчен, Ляоян, Мукден, Порт-Артур) рановато думать о медали, награждающей участников победы. Он написал на представленном ему проекте не «одобряю», не «отклоняю», а — «в свое время», что значило: «доложить об этом позднее, в свое время». Люди же, представлявшие на усмотрение царя эскиз медали, поняли это как предложение царя добавить эти три слова к надписи! И — добавили! И медаль появилась в таком смехотворном виде: «Да вознесет вас господь в свое время!»