В воздухе омерзительно запахло горелым мясом. Юлию рвало прямо на себя. Она извивалась, неистово кашляя и задыхаясь, но ни встать, ни повернуться не давала ветка. Ее спаситель исчез за дюной, потом так же неторопливо появился с перочинным ножом и освободил ее руки. Она поспешно села, согнувшись к коленям, и стала судорожно рыдать, снова рвать, истерически хохотать. Парень осторожно поднял ее за локоть и что-то ласково сказал на незнакомом языке, показывая на море. Она поняла, благодарно кивнула и побежала к воде, сразу падая в волны. Багровая полоса на онемевших было ягодицах взорвалась новой болью от соленой воды.

Юлия долго смывала с себя рвоту, снова хохотала и рыдала в волнах. «Иностранец», как она про себя назвала спасителя, положил ее одежду, сумочку с аккуратно сложенной подстилкой и испорченной книжкой на песок у самой кромки прибоя и отвернулся, бесстрасно глядя на жуткий костер. Юлия сразу отказалась даже от попыток надеть лифчик и трусики на истерзанное тело, натянула только свое невесомое платье и робко сказала: «Вы совсем не говорите по-русски?» «Иностранец» обернулся к ней, как-то удивительно ласково и хорошо улыбнулся ровными белыми зубами и спросил с надеждой: «May be… I dare hope… you speak English, lady?» «Yes! I do indeed! I do very well,» — Юлия даже захлопала в ладоши.

«How splendid! — обрадовался «иностранец» и затрещал по-английски: — Нам надо срочно уходить, дорогая! Такой дым виден за несколько километров. Полиция будет здесь с минуты на минуту!.. Нет, нет! Не к шоссе, и не к поселку… В противоположную сторону. Рэга… Я тоже должен одеться…» Он исчез за дюной и вернулся уже в белых брюках, клетчатой ковбойке и в тонких очках, отчего стал еще меньше похож на супермена, каким он себя тут только что проявил.

Крепко держась за руки, они побежали по воде, чтобы не оставлять следов на песке, вдоль прибоя — в сторону дальнего створного знака на холме. «Меня зовут Юля. А вас?» — наконец, спросила она… «Дани! — радостно крикнул он. — Я беженец из Израиля. Я уже два года живу в лагере вон там, а работаю на мукомольном комбинате. Знаете, — добавил он по-русски, — я оказывался такой тупой валенок, совсем серый и сибирский. Я совсем забывать русский, когда я волноваюсь…» «Волнуетесь? — настороженно сказала Юлия, вспоминая все, что читала об израильской трагедии в неизменно «объективной» советской печати. — А по-моему, вы… так хладнокровно убили только что двух молодых людей…» «Алоhим!.. Ты считает их… люди! Ты… После всего, что они с вами сделали и, главное, собирались сделать… — перешел он снова на английский. — Это же те самые рокеры, которых ищет полиция после трех зверских убийств женщин на пустынных пляжах. Молодые люди!..» «Простите, Дани… Вы правы. Просто при мне впервые убивали людей… Вы правы… Меня тоже… убивали впервые! Спасибо вам, спасибо, — она неожиданно и для него, и для себя вдруг упала перед ним на колени и стала целовать его руки. — Простите, простите меня!..» «О, как я вас понимаю, Джулия, — мягко сказал он. — Но поверьте, я совсем не профессиональный убийца…»

Конечно, ну какой же он профессиональный убийца этот наш Дани! Инженер, доктор наук, специалист по природным и искусственным излучениям. До национальной катастрофы никогда никому и пальцем не погрозил, ню-ню-ню, не то что ударил. Наоборот, он был активным сторонником предоставления арабам равных с нами прав в нашем Израиле. Он считал себя социал-демократом, левым интеллектуалом. И если он кого и ненавидел искренне и истово, то своих же еврейских националистов, правых, которые выступали за трансфер арабов — насильственную эвакуацию за пределы Палестины, которую они называли Эрец-Исраэль.

«Левые были за немедленный отзыв израильских войск и за образование дружественного арабского государства, — рассказывал он Юлии. — Воевавшим с Израилем партизанам Ясера Арафата мы предлагали мир сейчас и экономическую помощь в становлении их равноправной страны на общей палестинской земле.» «Они не согласились?» «У нас было правое правительство. Оно не верило ни одному варианту соглашения с «террористами Арафата». Им уже грозила эвакуация в Тунис, когда новый Советский Союз вдруг заявил о своем нейтралитете в израильско-арабском конфликте. Это послужило нам сигналом для еще более массовых демонстраций в защиту прав палестинцев. Нашим кумиром был полковник Эйли Кева. В знак протеста против несправедливой войны в Ливане, он бросил свою часть и выступил на нашем митинге в Тель-Авиве, чтобы…» «Прости, Дани, — не поверила своим ушам советская женщина, — как это выступил? Командир части дезертировал с фронта, бросив своих солдат под огнем противника и выступил на митинге? И его не арестовали, не расстреляли на месте? Ведь военное время?» «Напротив, толпа устроила ему овацию! Мы считали его национальным героем, проявившим истинный гуманизм и патриотизм.» «И в толпе не нашлось ни одного мужчины, чтобы пристрелить подонка?» «Увы… Нашелся, как я тогда считал, предатель и подонок, который выстрелил в нашего Эйли…» «И вы его разорвали?» «Не без этого, но потом… Любая гражданская война всегда начинается с первого выстрела. Этот выстрел прозвучал справа, а потому мы считали, что это они спровоцировали тот ужас, который начался по всей стране. Евреи перестали кричать на митингах и начали стрелять друг в друга.»

Что было дальше, Юля давно знала по объяснениям отца. Разгромленные было арабы словно обезумели от радости, что их могучие враги передрались… Арабы стали одерживать верх над всеми евреями, правыми и левыми. Мировое сообщество выжидало точно так же, как в сороковые годы, когда евреев сжигали люди Адольфа Эйхмана.

«Антисемитам вообще не нужна команда убивать евреев, им не надо даже разрешать, им надо просто не запрещать. Так было в Царской России, так случи-лось и на Земле Израиля… Советы риторически выступили против геноцида евреев. Официальный Запад просто промолчал…» — горько заключил Дани. «А арабы? Вы и ваши сподвижники ведь не сделали им ничего плохого, наоборот, боролись за их права?..» «А что плохого сделали вы лично этим… которых вы даже после всего этого кошмара назвали «молодыми людьми»? Нет, Джулия, палестинцы не стали на нашу сторону в нашей войне с правыми. Это мы по наивности думали, что повторится война Севера и Юга в США, когда негры массой вступали в армию северян против конфедератов. Арабы не стали играть роль негров, за которых мы их принимали… Они, как я поздно понял, стали играть свою роль — роль арабов! Они как-то сразу и вдруг стали беспощадно убивать всех евреев по всему Израилю.» «А почему промолчал Запад?» «Рейган решил, что мы снюхались с коммунистами, тем более, что мы, левые, воевали с «Интернационалом» и под красным знаменем и уже побеждали правых, когда началось арабское восстание. Будь евреи едины, как в в прошлых войнах, мы бы легко справились не только с палестинскими погромщиками, но и с вторгшимися к нам недобитыми арабскими армиями. Но мы еще не остыли от боев друг с другом, мы еще страстно обсуждали никчемность нашего неприлично правого премьера с его «панской манией величия» и «польской ментальностью». А тут начались погромы по всем городам, где «израильские арабы» десятилетиями жили с нами добрыми соседями. И массой хлынули на нас с ножами уже не блокированные было в Бейруте палестинские партизаны, а именно «мирные» палестинцы. Когда в Израиль вторглись сирийские, египетские и иракские танки, страна была уже деморализована гражданской войной, парализована умелыми диверсиями на наших автострадах и отравленными или отрезанными источниками воды. Как только мы осознали, что творится, нам оставалось только быстро научиться убивать палачей, убивать не раздумывая…»

«А ваша семья?» «Моя дорогая жена была на восьмом месяце… Она должна была, наконец, родить мне сына, — заплакал Дани, садясь на песок у ног тут же присевшей и зарыдавшей вместе с ним Юлии. — Представляете, мальчика, братика моим трем девочкам… Я так готовился к празднику брит-милы… Когда я вернулся домой с фронта, я даже не понял, чем заполнены все комнаты моей развороченной и разграбленной квартиры, я даже не опознал во всем ЭТОМ фрагменты человеческих тел… Я не мог даже похоронить их… моих дорогих, таких добрых, образованных и разумных папу с мамой, моих девочек, мою Юдит с моим мальчиком еще без имени… Они сожгли папу и маму вот так же — на костре из нашей домашней библиотеки. Там была знаменитая монография Йони Коэна, моего отца, «Мир прорастает только на ниве доверия» — об истории арабо-еврейских добрых отношений — настольная книга наших левых, переведенная на все языки, включая арабский… Те, кто убивали папу, знали, кого они режут, но только смеялись над его заблуждениями! Мне тоже оставалось только одно — УБИВАТЬ… Как ни странно, оказалось, что я и это умею делать лучше других. Но было поздно. Надо было не допускать катастрофы, а не бороться с ее последствиями. Надо было противостоять врагам решительно и жестко тогда, когда у нас еще была армия, а у них — не было… А не считать наших палестинцев обитателями хижины дяди Тома, неразумными и ущемленными судьбой «молодыми людьми»!.. Они же были совершенно свободны от мук совести в отношении нас, как те, кто горит сейчас на костре из их мотоциклов. Ни о какой конфедерации в Палестине, ни на каких условиях они и говорить не хотели, обезумев от крови и безнаказанных убийств. У них были на лбу повязки, даже у детей, с надписью на арабском «Убей еврея!» И на повязку они кровью наносили полоски — по числу жертв — любого пола и возраста. Я видел, как они стреляли из огнеметов по женщинам и детям, согнанным со всего города на берег, где даже нельзя было зайти в воду из-за прибоя и острых камней. Стреляли войска из всех стран — даже из Пакистана и Афганистана, даже из Ирана и Ливии. А нас и до войны было всего три миллиона, включая сотни тысяч способных только молиться мужчин, наших бесчисленных ироничных и амбициозных стариков и старушек, наших умненьких, раскованных и балованных детей, наших нежных и беззащитных, как вы, Джулия, прекрасных девушек, с которым делали то же, что делали и собирались сделать ваши фанатики…» «Но вы же эвакуировались?» «Это была не эвакуация… Это было паническое бегство — трансфер евреев по-арабски… Порт был разрушен дотла, город пылал, горели пришедшие за нами суда на рейде. И не было НИ ОДНОГО военного корабля, кроме нескольких наших, уже левых и правых вместе… Но что они могли сделать против всех арабских флотов и армий?.. Потом, когда нас почти не осталось, мы увидели с горы, где держали круговую оборону еврейских кварталов, две эскадры. Это подошли одновременно корабли Шестого флота США и вашего Черноморского флота. Они своими пушками и самолетами помогли нам хотя бы оставить этот ад…»

«А как вам удалось уцелеть, Дани?» «Я и мои товарищи не позволили нас убить! Мы убивали так, как им и не снилось в прошлых войнах… Мы слишком долго были преступно добрыми… За три недели я превратился из кабинетного ученого в профессионального убийцу, Джулия. Умелого и беспощадного!» «Да уж, — глаза Юлии засияли. — Двух таких могучих монстров, каждый как два Дани, за полминуты! Дани, вы — настоящий герой! И действительно умелый! Надо же, сначала разгромить их мотоциклы!» «Это вышло случайно, — заметил Дани. — При такой жаре бензин, как правило, не взрывается даже от искры, попавшей в проломленный бак. Это только в кино машины и мотоциклы вспыхивают от любой пули…» «Неважно! Ведь надо же было сообразить, что они просто потеряют разум уже от самого факта нападения не на них, а на мотоциклы — самую любимую часть их существа, их смертельное оружие… Я так рада, что вас встретила! Хотите, поедемьте ко мне…» «С огромным удовольствием, Джулия, но только… домой вам надо вернуться как можно позже. Кто-то мог видеть, что вы пошли одна загорать, и заподозрить, что именно вы были на месте событий…» «Ну и что же? Я свидетельница и пострадавшая. У меня ягодицы… Мне-то чего бояться?» «Джулия! Никакие бандиты в мире не могут так нагло совершать подряд столько убийств без могущественного покровительства! Они не зря никого и ничего не боялись… Как наши арабы, которые десятилетиями убивали евреев, а их весь мир считал пострадавшей в нашем конфликте стороной. Нас с вами тоже запросто сделают виновниками и убийцами. Особенно меня, как иммигранта. А пока попробую-ка я хотя бы издали оценить ситуацию.»