Шрифт:
— И туфли, — настаивал Леонид. — Это ж надо, кроссовки напялила!
— Я высокая, — объяснила Тамара. — Мне не стоит носить каблуки.
— Наоборот, ты обязана ходить только на каблуках, это твой долг перед человечеством. Вот сейчас сделаю тебе прическу, и станешь еще выше.
Он принялся с удивительной ловкостью орудовать Тамариными волосами, пока не создал из них нечто вроде короны.
— Вот теперь ты такая, какой должна быть, — с глубоким удовлетворением констатировал Леонид, осматривая плоды своих трудов. — А то прикидывалась какой-то хиппозой, просто сердце болело. Вот зеркало. Видишь?
Тамара осторожно глянула в зеркало. Там отражалась королева, безмятежная, неприступная и величественная. Разве это хорошо? Надо быть, как все. Она так старалась выглядеть посовременнее….
— Индивидуальность надо подчеркивать, а не прятать, — улыбнулся Леонид, и в лице его появилось что-то по-детски радостное. — Тем более, подобную индивидуальность. Тамара, я никогда не видел такой красивой женщины, как ты. Честное пионерское!
Он прикоснулся к обнаженному Тамариному локтю. Она поспешно произнесла:
— Сейчас посмотрим, узнают ли меня наши. — И открыла дверь в соседнюю комнату.
Вот так она познакомилась с Леонидом.
Глава 3
Леонид Неволин был фотохудожником, что называется, широко известным в узких кругах. Его работы получали премии, его выставки анонсировались в газетах. Тем не менее обычный интеллигентный петербуржец в ответ на сочетание Леонид Неволин лишь пожал бы плечами — «в первый раз слышу».
Тамара и была таким петербуржцем — вернее, петербурженкой. Однако, даже не видя еще произведений Леонида, она почувствовала ту одержимость, без которой не бывает истинного таланта. Художнику было больно находиться рядом с человеком, одетым вопреки индивидуальности. Это безумно, зато правильно.
Так же безумно было то, что произошло дальше. Не обращая ни малейшего внимания на протесты гостей, Леонид вырубил музыку и включил верхний свет.
— Ленька, ты псих, — возмутилась Лена. — Ты не у себя дома, ясно?
— Посмотрите на эту женщину, — спокойно объявил тот. — Я ее люблю.
Подобные слова, обращенные к себе, Тамара слышала впервые. Она ошарашено молчала, смолкли и остальные.
— Тамарка, берегись, — наконец, засмеялась Ленка. — По виду не скажешь, но он у нас Казанова. Между прочим, после последнего развода уверял, что в четвертый раз ни за что не женится.
— Не берегись, — возразила пьяная Люська. — Давно пора!
Леонид взял гитару.
— Сейчас я спою вам о женщине, которую полюбил. К сожалению, песню написал не я.
— А кто? — спросила Тамара.
— Михаил Щербаков. Я когда-то сам писал песни, но, услышав его, бросил. Он гений, а я в этом жанре посредственность.
Тамара вздрогнула. Этот человек был чем-то похож на нее… похож максимализмом, требующим все или ничего. Но, в отличие от нее, он имел собственный талант.
«Русалка, цыганка, цикада, она понимать рождена
густой разнобой вертограда, громоздкий полет табуна.
В канкане вакхической свадьбы, полночный безумств посреди,
она жениха целовать бы могла. Но не станет, не жди.
А станет, вдали от сатиров, менад и силенов ручных,
столичных смущать ювелиров, тиранить портных и портних.
Укрывшись во мрак чернобурки, в атлас, в золотое шитье,
в холодном сгорит Петербурге холодное сердце ее».
В Тамариной семье к авторской песне относились скептически. «Типичное дилетантство, — говорил отец. — Музыка, написанная поэтом, и стихи, сочиненные композитором». Тамара не оспаривала это мнение. Но сейчас она слушала, и душа улетала в небеса, словно звучал Моцарт. Мелодический строй вовсе не казался примитивным, а слова прямолинейными. А как удивительно Леонид выбрал, что спеть! Папа нередко называл Тамару русалкой за молчаливость и отрешенный взгляд. Цыганкой ее иногда дразнили в школе. Она действительно никогда не целовала жениха… никого не целовала. Правда, тиранить портных и портних Тамаре не приходило в голову, но холодное сердце готово было сгореть.
Выражаясь проще, Тамара влюбилась. После двухлетней домашней каторги с капризной матерью, критикующей все действия дочки, с тягостными вечерами, занятыми переводами ради дополнительного заработка, книжной девочке достаточно было и меньшего, чем молниеносная романтическая атака Леонида. Правда, девочке уже стукнуло двадцать семь, но за эти годы она не пережила даже выдуманной влюбленности и даже самого платонического ухаживания. «Живешь, будто тебе все еще семь, — ворчала Люська. — Так и до ста лет дотянешь, спящая красавица».