Увидеть нам удавалось немного — даже уличные бои уже подчинялись тогда современной тактике “безлюдного поля боя”. Зато много можно было услышать. Пулеметные очереди, обычная полевая артиллерия, а тем более винтовочные выстрелы быстро стали для нас привычными, и лишь звук минометов или тяжелых орудий вызывал какое-то волнение.

Это тоже был спорт: попасть на перекрытые улицы, пробираясь дворами, чердаками и подвалами, чтобы внезапно выйти наружу за спинами солдат заграждения, далеко за щитами “Стой! Не ходи дальше, будут стрелять”. В нас не стреляли. Нам ни разу никто ничего плохого не сделал.

Эти заграждения и в самом деле мало помогали, так что обычная уличная жизнь часто смешивалась с боевыми действиями, причем самым гротескным образом. Я вспоминаю, как однажды в воскресенье, в одно из первых теплых воскресений года, толпы гуляющих и я вместе с ними шли по широкой аллее; все было очень мирно, даже выстрелов нигде не было слышно. Вдруг весь народ начал разбегаться вправо и влево, прячась по подъездам, и тут на улицу, гремя, выехали танки, где-то совсем близко раздались ужасные взрывы, застрекотали пулеметы, и через пять минут кругом был ад кромешный. Но вот танки проехали и уехали, пулеметный огонь смолк. Мы, мальчишки, первыми вылезли из подъездов и увидели странную картину: вся аллея будто вымерла, зато на тротуарах повсюду валялось битое стекло, где побольше, где поменьше: окна не выдержали близкой пальбы. Потом, поскольку больше ничего не происходило, на улицу начали выбираться гуляющие, и еще через несколько минут ее опять заполнили толпы народа, наслаждавшегося весенним солнцем, как будто ничего не случилось.

Все это выглядело до странности нереальным. Я, к примеру, так никогда и не узнал, кому и зачем понадобилась эта пальба. В газетах о ней ничего не писали. Зато писали, что в то же воскресенье, когда мы ходили гулять под весенним небом, в нескольких километрах от нас, в районе Лихтенберг, взбунтовалось несколько сотен (или даже тысяч — цифры приводились разные) арестованных рабочих, которых пришлось “усмирять” винтовочными залпами. Вот это нас напугало. Потому что было гораздо ближе и реальнее всего того, что в течение нескольких лет происходило в далекой от нас Франции.

Но поскольку за этим ничего не последовало и никто из нас не знал погибших лично, да и в газетах на следующий день говорилось уже о чем-то другом, эти страхи вскоре забылись. Жизнь шла своим чередом. Год продолжался, приближаясь к самой лучшей своей поре — лету. Занятия в школе пока что опять продолжались, и спортклуб “Старая Пруссия” тоже возобновил свою благородную патриотическую деятельность.

Республика, как это ни странно, продолжала существовать. Странным это выглядело потому, что, как ни верти, начиная с 1919 года защита республики целиком и полностью находилась в руках ее противников; все военизированные революционные организации были к тому времени уже разгромлены, их вожди убиты, бойцы рассеяны, и оружие носили лишь “добровольческие отряды” — те самые, которые, в сущности, и были самыми настоящими нацистами, только так не назывались. Почему они не свергли своих бездарных правителей уже тогда, почему не провозгласили сразу третий рейх? Особых препятствий у них к этому не было бы.

Так почему же они этого не сделали? Почему они разочаровали столь многих, кто возлагал на них надежды, а это были далеко не только мы одни в нашем спортклубе “Старая Пруссия”?

Вероятно, по той же в высшей степени иррациональной причине, по какой рейхсвер разочаровал надежды тех, кто в первые годы третьего рейха мечтал, что регулярная армия однажды восстанет и положит конец той позорной дискредитации ее же собственных идеалов и целей, которую устроил ей Гитлер. У германских военных не нашлось для этого гражданского мужества.

Гражданское мужество, то есть готовность принимать собственные решения и нести за них ответственность, есть добродетель, для немцев вообще редкая, как заметил еще Бисмарк в одном из своих знаменитых высказываний. А уж когда немец надевает военную форму, эта добродетель просто улетучивается как дым. Никто не сомневается в мужестве германского солдата и офицера на поле боя, в его готовности выполнить приказ командира и расстрелять своих же сограждан и земляков, однако он делается пуглив, как заяц, когда ситуация вынуждает его выступить против этого командира. Одна мысль об этом тут же вызывает в его воображении жуткий образ расстрельного взвода, которая и парализует его окончательно. Нет, смерти как таковой он не боится; он боится лишь именно этого вида смерти, зато боится ужасно. Это обстоятельство делает для немецких военных любую попытку неповиновения или государственного переворота раз и навсегда невозможной — пускай правит кто хочет.

Единственный кажущийся очевидным пример обратного служит на самом деле лишь подтверждением моих слов. Я имею в виду Капповский путч 1920 года, попытку государственного переворота, предпринятую несколькими антиреспубликански настроенными политическими отщепенцами. Хотя им удалось привлечь на свою сторону офицеров-антиреспубликанцев всех целиком, а остальных — постольку-поскольку, хотя государственная администрация тут же сдала все свои позиции, не оказав ни малейшего сопротивления, хотя на стороне путчистов были такие значимые в военных кругах личности, как генерал Людендорф, — в итоге движущей силой путча отважилось стать лишь одно-единственное вооруженное соединение, так называемая бригада Эрхардта. Все остальные добровольцы “сохранили верность правительству” — и, естественно, приложили потом все усилия, чтобы и этот путч крайне правых приписать проискам левых.

История эта печальна, и рассказать ее можно быстро. Когда бригада Эрхардта однажды в субботу утром промаршировала через Бранденбургские ворота, правительство немедленно бежало и укрылось в безопасном месте, успев призвать рабочих ко всеобщей забастовке.

Вольфганг Капп, предводитель путча, провозгласил “национальную республику” под черно-бело-красным флагом, рабочие бастовали, войска молча хранили верность, нового правительства не получилось, и пять дней спустя Капп заявил о своей отставке.