Может быть, в этой связи Жюль Верн избрал для своей научной фантастики форму не бытового романа, опирающегося на жизненные подробности, а романа путешествий и приключений: доминирующая в нем сюжетность словно ожидала только новых научных мотивировок, созвучных духу времени. Научная фантастика надолго оказалась связанной этими канонами, пока развитие ее собственного метода и расширение ее угла зрения на действительность не вызовет к жизни научно-фантастические романы самых различных разновидностей: психологический, философский и другие, которые выразят переход от приключения-действия к «приключениям мысли».

В романах Жюля Верна научно-фантастические мотивировки хорошо оттеняли любимую мысль писателя о всемогуществе творческого разума. Его идеалом был «человек в самом высоком значении этого слова» — такую характеристику Жюль Верн дает наиболее значительным персонажам, гуманистам во всеоружии знания и культуры. С человеком такого типа связана его вера в автоматическую благодетельность научно-технического прогресса, который, казалось, обещал разрешить все мыслимые социальные нужды. Перед Жюлем Верном еще не стояла задача проследить противоречивые следствия этого прогресса, — это сделает в своем фантастическом творчестве Герберт Уэллс. Пионер научной фантастики был убежден: «Все, что человек способен представить в своем воображении, другие сумеют претворить в жизнь» [537] . Этот его оптимизм, соединивший веру в человека с верой в науку, до сих пор сохранил, как мы увидим, значение существеннейшего критерия реализма фантастических предвосхищений.

Оптимизм Жюля Верна опирался на «ньютоновскую» картину мира. Она поражала воображение своей стройной законченностью. В ней был источник той внутренней гармонии, которая и поныне сообщает жюль-верновской фантастике удивительную эстетическую привлекательность. Однако научный источник литературной гармонии сам оказался противоречив. Жюль-верновский пафос предвидения был ограничен идеей финализма познания. Как позднее скажет с усмешкой Герберт Уэллс: «В последние годы девятнадцатого столетия считалось, что человек, покорив пар и электричество» добился «завершающего триумфа своего разума» [538] . «Все великие открытия уже сделаны. Нам остается лишь разрабатывать кое-какие детали» [539] .

Трудно было бы указать более глубокий водораздел между его и жюль-верновской фантастикой. Предвидения Жюля Верна исчерпывали частности «почти познанного мира», — Уэллс дал почувствовать его неисчерпаемость. Верн открыл для художественной литературы эстетическую ценность научно-индустриальной культуры века пара и электричества; его серия «Необыкновенных путешествий» запечатлела эстетику механического мышления, освященного гением великих естествоиспытателей. Он утверждал здравый смысл, основанный на ньютоновской физике, на уже познанной географии Земли, уже описанных видах животных и растений и т.д.

Уэллс принялся разрушать иллюзию об исчерпанности знания, он улавливал новые, еще только назревавшие научные принципы. «Пора острого примитивного материализма давно миновала» писал его современник В Брюсов в одном из своих научно-фантастических рассказов, «границы естественного раздвинулись теперь гораздо шире, чем столетие назад» [540] . Научная фантастика, которая во времена Ж.Верна, как бы достраивала своими предвидениями верхние этажи знания, в двадцатом веке прониклась пониманием фундаментальных проблем науки. Она утратила при этом традиционные и приобрела новые свойства. Она исчерпала свою прежнюю роль популяризатора возможностей научно-технического прогресса. Но зато взяла на себя новую задачу — популяризацию не только возможностей научно-технической революции, но и того сложнейшего взаимодействия ее с социальным развитием, которого век Ж.Верна еще не знал.

Если творчество отца научно-фантастического романа приобщало обыденное массовое сознание к теоретическому мышлению, то в произведениях Уэллса фантастика заговорила уже об относительности самого теоретического знания, которое с каждым своим новым шагом преобразует установившиеся представления о мире. «Эйнштейнова» картина мира явилась «здравому смыслу» настолько парадоксальной, что уже не внешнее правдоподобие, а в иных случаях, как раз неправдоподобие выступало признаком вероятности того или иного явления. Сравнивая свою фантастику с уэллсовой, Жюль Верн говорил: «Если я стараюсь отталкиваться от правдоподобного и в принципе возможного, то Уэллс придумывает для осуществления подвигов своих героев самые невозможные способы» [541] .

Уэллс не возражал, что использует «фантастический элемент» не для того, чтобы оттенить и усилить, чтобы выразить те или иные прогнозы, а только для того, чтобы оттенить и усилить [542] обычные чувства. Со свойственной ему категоричностью утверждал: «Нет решительно никакого литературного сходства между предсказанием будущего у великого француза и этими (то есть его, Уэллса, — А.Б.) фантазиями» [543] . Но тут же соглашался, что, например, «Машина времени» явилась одной из первых попыток внести в умы поистине революционное «представление об относительности, вошедшее в научный обиход значительно позднее». [544]

Новый уровень научных представлений, видимо, как-то воздействовал и на природу чисто поэтических, условных допущений. Это очень важное обстоятельство до сих пор не остановило внимания исследователей научно-фантастической литературы, а оно касается не только Уэллса. Во всяком случае, фантазия, казавшаяся, с точки зрения обыденного здравого смысла, условной, со временем получала некоторое научное обоснование и оборачивалась поразительно смелым предвосхищением. Если наше знание законов природы не допускает путешествия во времени назад и вперед, то «парадокс времени», вытекающий из общей теории относительности, не исключает некоторого путешествия в будущее (например, в звездолете, летящем с околосветовой скоростью, время замедляется относительно земного, и космонавт может вернуться молодым к своим внукам).