– Но до поры, до времени. Не так ли?

– Да, вы правы… Он пришел ко мне года два назад, если не ошибаюсь, в конце февраля. Ему отказать я не смог…

– Почему?

– Дело в том, что еще до суда я знал этого человека и не раз лечил ему зубы – это был хороший знакомый Нальгиева. Еще тогда я пообещал ему изготовить зубной протез из золота, но, увы, не успел… И через пять лет он мне напомнил об этом обещании. Сказал, что терпеливо ждал меня, потому как никому другому доверить такую важную работу не мог.

– И вы согласились.

– Обещания нужно выполнять…

– Материал он свой принес?

– Свой.

– Какой именно – лом или песок?

– Ни то, ни другое. Самородки. Довольно крупные.

– Значит, вы изготовили сплав…

– Да… Со сплавом легче работать.

– Само собой… Так кто же этот человек?

– Фамилию я не знаю. Не счел нужным интересоваться. Мне известно только то, что живет он в Магадане, где-то в районе бухты Нагаево. И зовут его Григорий Фомич.

– Скажите, он случаем не хромает?

– Да, хромает. Правда, не очень заметно…

– Ясно, – Савин почувствовал, что волнуется – неужели есть след?! – Опишите, пожалуйста, его внешность поподробнее.

– Словесный портрет?

– Вам это понятие знакомо? Тем лучше. Тогда я сейчас буду задавать вопросы, а вы постарайтесь ответить на них по возможности точно…

Когда со словесным портретом было покончено, Савин, торжествуя в душе от предчувствия несомненной удачи, широко улыбнулся значительно потерявшему свой "дипломатический" лоск Скапчинскому.

– Лев Максимилианович! Большое вам спасибо за помощь. Пора прощаться… Да, кстати, едва не забыл: вы мне верните тот остаток драгметалла, который получился у вас в результате работы над зубным протезом для Григория Фомича. Уверен, что в память о таком шикарном заказе вы его храните где-нибудь неподалеку…

Скапчинский некоторое время сидел безмолвно, потупившись, затем безнадежно вздохнул, поднялся со стула и, цепляясь ногами за ковры, поплелся куда-то вглубь квартиры. Через несколько минут он возвратился с металлическим цилиндриком-упаковкой из-под валидола. Дрожащими руками открыл колпачок, вынул ватку, прикрывающую содержимое, и вытряхнул на скатерть три самородка.

Густая, черная жижа цепко хватала за ноги, с жадным ворчанием пыталась заглотить в свою ненасытную утробу, а когда ненадолго, до следующего шага, отпускала, то казалось, удивлялась, что у двух человек, которые забрались вглубь болота, все еще хватает сил преодолевать гнилую коварную топь.

Впереди шагал ефрейтор Никашкин в изодранной гимнастерке, простоволосый; подсохшие брызги болотной грязи испещрили его одежду, лицо; только тугая марлевая повязка вокруг головы на сером безрадостном фоне топкой равнины отсвечивала первозданной белизной. Впрочем, при ближайшем рассмотрении повязку вовсе нельзя было назвать стерильно-чистой, но для идущего позади Малахова она служила в сгущающихся сумерках путеводной звездой.

Сам лейтенант выглядел не лучше Никашкина: лицо в ссадинах, левая рука на перевязи – хорошо, осколок не задел кость, вывихнутая правая нога, которую вправил ефрейтор, распухла так, что пришлось разрезать голенище, снять сапог; гимнастерка, поверх которой была наброшена шинель Никашкина, превратилась в лоскуты; Алексея знобило и поташнивало, сильно болела голова – сказывалась контузия.

Немцы прорвали оборону к вечеру третьего дня, когда от роты осталось не больше двух десятков красноармейцев. Обеспамятевшего лейтенанта ночью откопал Никашкин – снаряд тяжелой артиллерии разворотил бруствер траншеи и присыпал землей его и пулеметчика, который, не приходя в сознание, умер на руках ефрейтора.

Как они перебирались через речку, Алексей вспомнить не мог; в памяти остались лишь яркие большие звезды, такие близкие и осязаемые, что он все время силился дотронуться до них здоровой рукой, но от этого снова и снова терял сознание.

Очнулся Алексей к обеду, в камышах возле речки, где они и пролежали, затаившись, остаток дня и почти всю ночь, пока лейтенант не почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы передвигаться. Возвратиться обратно, на земную твердь, не было возможности: и днем и ночью противоположный берег полнился криками фашистской солдатни, рокотом танковых моторов, тарахтеньем мотоциклов. Судя по наблюдениям и по обрывкам фраз, которые изредка долетали к ним, Алексей определил, что вдоль речки идет в прорыв танковая дивизия СС "Мертвая голова".

Нужно было уходить подальше от этих мест, и единственный путь лежал через гнилое болото. Что ждет их в непроходимой трясине – об этом даже не было и мысли у обоих: хуже плена быть не может, а иного выхода не предвиделось. Единственная, довольно слабая надежда была на Никашкина, который вырос среди болот, в лесах…

Алексей едва не наткнулся на ефрейтора, который, тяжело опираясь на длинную жердь, стоял, согнувшись, и по-звериному шумно втягивал в себя неподвижный сырой воздух.

– Что там? Островок? – обрадовался Малахов. Надвигалась ночь, и нужно было во что бы то ни стало отыскать сухое место, небольшой клочок земли, на котором росли обычно чахлые деревца и густой высокий кустарник, где можно отдохнуть и обсушиться.