Я чувствовал себя побежденным, но Наоми была тоже побеждена. После того как появилась Кирако, она утратила обычную самоуверенность, внезапно смолкла, и все общество пришло в уныние. Но Наоми не желала признать свое поражение, к ней скоро вернулось веселое настроение: в самом деле, она же сама просила позвать Кирако!

— Хама-сан, перестаньте молчать, расскажите что-нибудь! Кирако-сан, когда вы познакомились с Хама-саном? — бойко заговорила она.

— Я? — ответила та, подняв свои ясные глаза. — Недавно.

— Я смотрела, как вы танцевали, — вежливо проговорила Наоми, невольно поддаваясь любезной интонации Кирако. — Вы прекрасно танцуете. Наверное, вы долго учились?

— Да, когда-то, уже давно… Но я плохо танцую, я такая неуклюжая…

— Что вы! Вовсе нет! Правда, Хама-сан?

— Конечно, Кирако-сан прекрасно танцует, да это не удивительно, ведь она прошла основательный курс в Театральном училище.

— Оставьте! — смущенно потупилась Кирако.

— И все-таки вы отлично танцуете! Из мужчин лучший танцор Хама-сан, а из женщин — Кирако-сан…

— Что? Вы уже выдаете призы за танцы? Что ни говорите, а из мужчин лучший танцор я! — вмешался в разговор Кумагай, подходя вместе с девушкой в розовом.

Девушка — ее звали Кикуко Иноуэ, как представил ее Кумагай, — была дочерью бизнесмена и жила в районе Аояма. Ей было лет двадцать пять — двадцать, шесть — критический для замужества возраст. Потом я узнал, что два-три года назад она вышла замуж, но недавно разошлась с мужем из-за того, что слишком любила танцы. Вероятно, ей хотелось выставить напоказ свои полные, голые до плеч руки, но сейчас, сидя напротив меня, она выглядела не столько полной, сколько просто-напросто толстой женщиной средних лет. Правда, европейский костюм идет полным женщинам больше, чем худощавым, но вот с японским лицом он никак не вяжется. У нее было совершенно неподходящее к европейскому туалету лицо, все равно как если бы к европейской кукле приставили голову японской. Было бы еще полбеды, если бы она оставила свое лицо таким, каким оно было ей дано от природы, но, стараясь придать ему как можно большее сходство с лицом иностранки, она прибегла ко всякого рода ухищрениям и этим только испортила свою внешность. В самом деле, лента прикрывала настоящие брови, а над глазами были нарисованы фальшивые. Синие тени век, румянец, подчеркнутая помадой линия губ, фальшивая родинка, — почти все на ее лице было искусственным.

— Матян, ты любишь обезьян? — неожиданно спросила Наоми.

— Обезьян?! — Кумагай еле удерживался от смеха. — Что ты еще придумаешь?

— Я держу двух обезьян дома. Если хочешь, я подарю тебе одну. Ну? Ты же любишь обезьян, да?

— Ах, вы держите у себя обезьян? — наивно спросила Кикуко, и Наоми, все более воодушевляясь, весело сверкнула глазами.

— Да, держу. А вы любите обезьян?

— Я всяких животных люблю. И собак, и кошек.

— И обезьян?

— Да, обезьян тоже.

Кумагай, отвернувшись, давился от смеха. Хамада тихо смеялся, уткнувшись в носовой платок. Даже Кирако улыбалась, по-видимому о чем-то догадавшись. Но Кикуко, против ожиданий, оказалась славной девушкой. Она и не подозревала, что над ней смеются.

— Она совсем дура! У нее чердак плохо работает! — не стесняясь даже присутствия Кирако, вульгарным тоном сказала Наоми, когда начался уанстеп и Кумагай с Кикуко ушли в зал танцевать. — А вы как думаете, Кирако-сан? — обратилась она к актрисе.

— О чем?

— Она выглядит совсем обезьяной. Потому-то я и завела разговор об обезьянах.

— О-о!..

— Все над Ней смеялись, а она даже не поняла… Вот дуреха!

Кирако бросила на Наоми наполовину изумленный, наполовину презрительный взгляд и проронила только:

— О-о!..

Дзёдзи-сан, идемте танцевать уанстеп! — позвала Наоми, и я наконец-то удостоился чести танцевать с ней. Я был рад — при всей моей робости, это была возможность показать свое умение на практике. К тому же партнершей была моя любимая Наоми. Ничего, пусть даже моя неуклюжесть вызовет смех, это, напротив, еще больше оттенит грацию Наоми… Это и было моим заветным желанием. К тому же во мне шевелилось своеобразное честолюбие. Мне хотелось, чтобы все говорили: «Кажется, он муж этой женщины», иными словами, хотелось похвалиться: «Это моя женщина, глядите все на мое сокровище!» При мысли об этом меня охватывала какая-то праздничная, острая радость, вознаграждавшая меня за все жертвы, принесенные ради Наоми.

Сначала она, по-видимому, не собиралась танцевать со мной сегодня. Решила, наверное, подождать, пока я не стану танцевать лучше. Ну что ж, раз не хочет — не надо, я даже не предлагал ей танцевать, и когда я уже почти смирился с этим, она сама позвала: «Пошли танцевать!» — не могу передать, как это меня обрадовало.

Я помню все вплоть до того момента, когда я поднялся, взял Наоми за руку, дрожа как в лихорадке, сделал первые па уанстепа. Дальше все заволоклось туманом — я перестал слышать музыку, перед глазами пошли круги, сердце заколотилось, ноги двигались не в такт. Здесь все было совсем иначе, чем на втором этаже музыкального магазина Ёсимуры, где мы танцевали под звуки граммофона. Я поплыл по волнам людского моря, сам не понимая, куда плыву.

— Дзёдзи-сан, вы дрожите! Спокойней, иначе у вас ничего не получится… — все время шепотом сердито наставляла меня Наоми. — Опять поскользнулись! Вы крутитесь слишком быстро. Потише! Потише!

Но от таких ее слов я еще больше растерялся. В тот вечер пол был натерт специально для танцев и был особенно скользким. А я привык на уроках к другому полу, поэтому то и дело оступался.

— Что с вами? Нельзя так поднимать плечи!.. Опустите плечи! Опустите! — шептала Наоми, время от времени вырывая у меня свою руку, которую я сжимал изо всех сил, и со злостью нажимая на мое плечо. — Зачем вы так стискиваете мне руку? Вы прямо вцепились в меня, я двинуться не могу!.. Ах, опять, опять плечи!