Но желтый лик Сережи спокойный, величавый, ему и всем шептал-кричал:

– Только дрязги свои вы оставьте. Остальное приложится вам.

– Да! Оставишь тут. Это не коменданта ли в спокойствии оставить! Дудки!

И крестился, и кланялся, когда все кланялись. У стены рядом и Антон стоял. Но Антон думал, что он только с Дорочкой рядом.

– Нет людей пред лицом смерти. Она может, и я могу. А тех людей нет. Их нет. Их нет. Виктор всех бы их разогнал. Виктор!

А Дорочка видела лишь дымные облака ладанные. Чуть представляла, но не верила, что эти вот облака, как облака небесные.

– А может, здесь душа его? Помолюсь-ка я.

А Антон сегодня верил. Он верил и знал, что душа Сережина здесь, с ними. Ныне с ними. Тихая, хорошая душа. Добрая.

Григорий молчал как все. Но без слов напутственных, без мечтаний любил Григорий. И для него лишь умер Сергей. Умер - не отошел. Умер - пропал. Был, жил и нет Сергея.

«Привыкай, разум. В пламени жизни, кипящей по законам жестоким, закаляйся, закаляйся и не плачь, не жалей. Пожалеешь, заплачешь, клинка из тебя жизнь не выкует. В клинке сила. В стали, прокипевшей огнем нестерпимым, и вот охлажденной. Холодная сталь! Холодная сталь! Помни, Григорий! Помни! И чтоб глаза твои сухи были».

Зиночка, дочка покорная, от братьев взоры отводила, к матери поближе, матери почаще на глаза попадаться. Свечку матери подавала. А чуть та взглянет на нее, а то и не взглянет еще, а как бы взглянуть в ее сторону соберется только Зиночка вся к ией и покорно-печальными .глазами:

– Что, мамаша?

Не огорчает Раису Михайловну, Зиночка невеста.

– Рыба противная!

То Ирочка про Зиночку шепчет; чуть позади сестры старшей стоя, воском свечи нервно играя. Ребенок последний Макара и Раисы.

– Вот дядя Сережа умер. Дядя Сережа - он хороший. Пусть бы лучше дядя Корнут умер. Те шептали: уморили дядю Сережу. Подслушала. Уморили? Отравили? Кто? Разберу, добьюсь. И всех вас в Сибирь!

И на злого, нелюдимого Костю покосилась; на брата, за шкаф прячущегося.

– А вдруг Коська его отравил? Я тебя, Коська, дома исщиплю...

Томился страхами ночными. А ночь за ночью все чернее. Лампадку богову волны чернильные захлестывают. Отец железный, из гроба вставши, приходит. Говорит ли, упрекает, лик ли грозный являет лишь. Но страшно. И боль тогда. Во мрак комнатки антресольной войдет, постоит, и вот уж - боль-резь непереносная. В животе, внизу. Кричать! Кричать! Но стон лишь. Липко-мокрый от поту, уплывает, пропадает в спирали черной, в яму спускающейся стремительно,.

Шли ночи. Шли дни и отраду невнятную приносили Доримедонту. В дурачки играть не всякий уж день хотелось.

– Вот поди ж ты! Ныне и днем меня думы одолевают. Не к добру. Под утро однажды так просто, так без загадки увидал, узнал:

– Умираю.

И за Семеном послал.

И даже как бы страха не было. Будто вот жизнь одна кончается, другая начинается. Будто до сегодня мальчишкой был, а завтра взрослый человек. Или будто в дом другой переехать надо. Но того страха, что всегда при переездах, уже нет. В свой дом будто надо.

Но когда Семен прибыл, не то уж было. По комнате метался, то за попом гнал, то за доктором. Говорил невнятное. Про деньги, про племянников опять.

– Да нет! Не то! не то! Ты не подумай, что духовную я. Полегчало уж... полегчало. Страх-то... Страх-то... Да ты не уходи...

И много раз по утрам так. Но успел, однако, Семену много наговорить. Бывало, что и внятно говорил, волю свою высказывал.

– И не зря я. Не стал бы зря. А видение мне в ночи. Папаша. Сам папаша.

Вскоре стал слезлив очень. Часами как ребенок плакал в уголку где-нибудь. На лестнице плакать полюбил. На ступеньке где-нибудь среди лестницы темной сядет и плачет, плачет. И темноты перестал бояться.

Вот слег. Но раздеть не удавалось. В пиджаке, в брюках, в штиблетах на кровати лежал, пледом укрывшись.

– Как можно! Как можно! Вдруг нужно куда-нибудь. Да мало ли что... Вот пожар...

В соседней комнате доктор ночевал уж. И на дню раза три приезжал. Брал за то с Семена сто рублей в сутки. Степан Степаныч как-то про те сто рублей проговорился. Расплакался Доримедонт. За Семеном послал.

– Да нет. Что ты; что ты, Доримедоша. По целковому я ему плачу.

– Слышь, Степан Степаныч! По целковому! Я тебе, Сема, отдам. Потом отдам.

В комнатах воздух тяжелый. Степан Степанычу то нипочем. У кровати сидит, картами с умирающим перекидывается. Путать в картах стал Доримедонт.

– Что ты, что ты... Я своим козырем ее.

– Каким своим козырем? Не в свои козыри мы. В дурачки мы.

– Как! Мои козыри пики. Потому пики Сатурну соответствуют. Мои всегда пики.

От лекарств, боль утоляющих, подолгу в забвение впадал. Скоро стал лишь о карточном своем долге говорить. И то говорил, плакал, что сто сорок рублей, а то, что сто сорок тысяч.