Он задрал голову, как бы ища поддержки у остальных обитателей камеры, но тут же понял, что это напрасно.

– Господин обер-ефрейтор знает, что… – Он продолжал оглядываться по сторонам, голосишко его дрожал от страха. – Господин обер-ефрейтор и сам прекрасно понимает, что не все виноваты… Не так ли?

– Господин обер-ефрейтор прекрасно понимает, что не мы рисовали этот портрет… Не правда ли? – подсказал второй «капуцин».

– Понимаю! Понимаю!.. – отозвался Кранц, одобрительно кивая головой.

Затем он повернулся и пошел к двери, чтобы позвать конвоиров. Это была грубая ошибка, обер-ефрейтору не следовало отходить от нар. Мы понимали: сейчас солдаты уведут «капуцинов», они окажутся вне досягаемости, почувствуют полную безнаказанность и мгновенно развяжут языки. О, они очень хотели этого. Один из «капуцинов» уже спрыгнул с нар, чтобы следовать за конвоирами. И вот, в то единственное мгновение, когда Кранц направился к двери, в проходе что-то грохнуло, загремело и заскрипело. В первый момент мы даже не поняли, что, собственно, происходит.

А произошло вот что. Сидевший на нижних нарах Хуан неожиданно бросился на пол, под ноги «капуцину». Тот споткнулся и упал. И мгновенно железные руки Хуана стиснули его горло. Послышался хрип.

– Отсюда не уйдешь, гадина! Отсюда тебя вынесут! – кричал испанец.

Два конвоира и сам Кранц бросились к Хуану, всеми силами стараясь оттащить его в сторону, но испанец так впился в «капуцина», что оторвать его не представлялось возможным. «Капуцин», в первую минуту онемевший от испуга, начал громко и протяжно визжать. Кранц приказал солдатам во что бы то ни стало вырвать «капуцина» из рук Хуана. Началось избиение. Вокруг сгрудившихся в проходе тел образовалось трехэтажное кольцо из человеческих голов и рук; все они тянулись в ту сторону, где Хуан один выполнял нашу волю.

Наконец солдаты одолели испанца. Его оттащили в сторону, подняли над головой и швырнули на пол, подальше от нар. Загрохотала тележка, к которой он был привязан. На этот раз они разделились: тележка упала возле самой двери и от сильного толчка откатилась под нары, Хуан лежал на полу, хрипло дыша. Неподалеку от него валялся полумертвый «капуцин». Кто-то плюнул на него с верхних нар. Кранц, разглядывавший «капуцина» – жив ли он, или уже испустил дух, – отскочил в сторону, ближе к выходу. Это было благоразумно: не ровен час кто-нибудь мог и на него плюнуть.

Конвоиры подняли с пола «капуцина» и бросили его на нары. Он сразу же очнулся, посмотрел вокруг диким взглядом и вдруг заревел, растирая кулаками грязь по лицу:

– Я только хотел просить… господина обер-ефрейтора… Я только хотел, чтобы господин обер-ефрейтор позволили мне… написать домой…

Лежавшие на нарах люди рассмеялись. Со всех сторон послышались ядовитые замечания.

– Попроси господина обер-ефрейтора, чтобы он поберег твою невинность, барашек!..

– Барашек-то барашек, только мордочка шакалья!

– Хитёр, бестия!

– Хуан поднялся, медленно, опираясь на руки, подполз к нарам, под которые закатилась его тележка, взгромоздился на неё и туго затянул ремни.

– Расскажи ещё какую-нибудь сказку! – сквозь зубы бросил он «капуцину» и показал ему кулак.

«Капуцин» испуганно оглянулся.

– Я ничего не знаю!.. – снова залепетал он. – Я ничего не знаю!.. Я не видел, кто нарисовал на стене портрет!.. Пресвятая мадонна подтвердит… Я ничего не видел, ничего не знаю!..

– Я нарисовал! – сказал вдруг Хуан, поворачиваясь в сторону Кранца. – Это моя работа!

И он протянул руку к стене, с которой смотрели на нас чуть прищуренные, чуть лукавые, искрящиеся теплом глаза.

Кранц стоял подавленный и угрюмый. Он взглянул на конвоиров, отошедших почему-то вглубь прохода и прижавшихся к стене. Это была, скажу я вам, жалкая картина! Кранц, без сомнения, понимал, что безногий испанец обманывает его, – но что он мог сделать?

А Хуан приготовился уже покинуть камеру. Он продвинулся ближе к выходу, окинул Кранца внимательным взглядом, словно прикидывал в уме, стоит ли ему довериться, и сделал решительный жест рукой. Кранц нагнулся.

Прежде чем открыться обер-ефрейтору, испанец, подражая «капуцину», с притворной опаской оглянулся по сторонам. Но нас это не встревожило: мы верили Хуану.

А он сообщил обер-ефрейтору шепотом, но так, что услышала вся камера:

– Я не один рисовал этот портрет! Мы – вдвоем… Второй лежит на верхних нарах, в самом углу!.. Вон там! И показал рукой на Михеля.

В этой сутолоке, среди невероятных событий, следовавших одно за другим, мы чуть было не забыли о Михеле, большая голова которого свешивалась с третьих нар в дальнем углу камеры.