Шрифт:
– Не пойму, – сказал старпом, – с усами он или без.
– Вот это-то и есть главная примета, – отвечал юнга. – Мне и мама всегда говорила. Главная примета папы: так это не поймёшь – с усами он или без.
– Надо возвращаться, – сказал капитан, – всё-таки должен же сын поговорить с отцом, тем более с такою приметой. Дело за тобой, друг мой, – и капитан глянул мне в глаза, – в силах ли ты вернуться?
– Я не в силах, – отвечал я, – но и не вернуться тоже нельзя. Ненавижу этот остров, но потерплю. Пахомыч, друг, ещё хоть полстакана.
Глава LXXIII. Сидящий на мраморе
Нашим возвращением островитяне были потрясены не меньше, чем крепдешином в небе.
Действительно, ведь так же не бывает: подающий подаёт, проходит мимо и обычно не возвращается. А тут вдруг вернулись. Да неужто целковые раздавать?
Не раздавая, однако, никаких целковых, ведомые медальоном, мы просекли строй нищих и подошли к мраморному камню, вокруг которого собрались особо грязные и жалкие собиратели подаяний. Они однообразно скулили:
– Подайте, кто сколько может… Подайте, кто сколько может… Подайте, кто сколько может…
кто сколько может…
сколько может…
На мраморном же камне сидел человек, который эту фразу, отточенную веками, трактовал иначе:
– Подайте, кто сколько НЕ МОЖЕТ.
Такой поворот идеи несколько обезоружил нас, и лоцман даже забормотал:
– Да как же так, ребе, откуда же мы возьмём?
– Действительно, – поддержал я Кацмана, – скажите, равви, как это я МОГУ подать столько, сколько НЕ МОГУ?
– Очень просто. Рубль вы можете подать?
– Могу.
– А двадцать?
– Ну, могу.
– Без «ну», без «ну», дорогой благодетель.
– Могу, – сказал я, скрипя зубами.
– И без скрипенья зубов, пожалуйста.
– Пожалуйста, – сказал я, убрав скрипенье. – Вот двадцатка.
– Э, да двадцатку вы можете, а я прошу, сколько не можете.
– Это сколько же?
– Да я-то откуда знаю? Ну, скажем, сотню.
– Куда? Чего? Это уж вы хватили. Сотню… да я и денег-то таких в глаза… нет, никак не могу…
– Ну, а если поднапрячься?
– Нет.
– А если дико-дико перенапрячься?
– Нет, нет и нет!
– А вы в глубину-то души загляните. Загляните и поглядите, чего там, в глубине-то вашей? Есть ли сотенка?
Повинуясь какому-то магнетизму, исходящему от этого человека, я действительно заглянул в глубину своей души и нашёл там, прости меня Господи, парочку сотен. Доставать их, конечно, не хотелось, но тогда чего я, как дурак, ввязался в эту философию?
– Могу, – сказал я. – Пару сотен могу, но уж не больше.
– А тыщу?
– Ну, это уж вы вообще… откуда? Тыщу чего? Рублей? Долларов? Пиастров?
– А если б ты всё продал? – ввязался неожиданно лоцман Кацман. – Набрал бы небось тыщонку.
– Дружба с вами, лоцман, стоит значительно дороже, – обиделся я. – Вопрос: кто даст такие деньги?
– Я не дам, – сказал капитан и развёл нас с лоцманом мановением пальца. – Позвольте теперь и мне задать вопрос. Я прекрасно понял фразу: подайте, кто сколько НЕ МОЖЕТ. В этом, наверно, и есть смысл истинного подаяния. Но – бывало ли такое? Подавал ли вам кто-нибудь? Получали ли вы просимое?
– Бывало, подавали, получал, – кратко ответил сидящий на мраморе.
– Часто?
– Примерно раз в два года.
– И что это за люди, подающие столько, сколько НЕ МОГУТ?
– Вполне достойные люди.
– Но всё-таки: возраст, пол, образование?
– Всякий раз – это уникальный случай, – уклончиво отвечал сидящий на камне.
– Ну расскажите же, это так любопытно.
– В каждой профессии есть свои секреты, – усмехнулся сидящий на мраморе. – А потом, вы как будто из комиссии по расследованию. Приплыли на своём «Лавре», испоганили небо крепдешином, да ещё рассказывай, кто мне сколько подаёт. Скажу одно: тот, кто слышит мою просьбу о подаянии, всегда задумывается о своих возможностях, как умственных, так и морально-материальных. Всё!
И сидящий на мраморе прикрыл очи.
– Нет, не всё, – парировал вдруг Пахомыч. – У нас есть ещё вопрос, очень и очень важный. А именно: нам бы хотелось знать, С УСАМИ вы или БЕЗ?
Глава LXXIV. Усы и невозможное
– А вы что ж, сами не видите?
– Видим. Но толком не разберём. То вроде бы с усами, то вроде – нет.
– В этом-то весь фокус, – улыбался сидящий на мраморе. – А то, чего уж проще: отпустил усы и ходишь как дурак, а ребятишки и вопиют: «Эй, усатый-полосатый!»