–  Никогда не упоминай Хосе при Генри!
– прошептала Лиза. Птица Боба что-то проскрипела из кабинета наверху, и Генри ответил высоким, пронзительным лаем. Он научился этому у Чесси, Лизиной колли, и впечатление было странным, поскольку лаял он совершенно по-собачьи. Когда же Генри говорил по-английски, голос его звучал в точности как Лизин. Было что-то зловещее в том, что голос сестры раздается из клюва, хотя я и получал от этого определенное удовольствие.

–  Кто голодный?
– спросила она.

–  Кто голодный?
– повторил попугай.

Я поднял руку. Лиза протянула Генри орешек. Он взял его лапой, пузо нависло над жердочкой. Неудивительно, что люди заводят попугаев. Вот тут, на кухне у моей сестры, живет этот симпатичный толстячок, прекрасный слушатель, то и дело заботливо спрашивающий, как у тебя дела.

Я задал Лизе тот же вопрос, и она сказала «нормально». Она боится рассказывать мне что-нибудь важное, зная, что я тут же вставлю это в книгу. Я вижу себя этаким безобидным старьевщиком, составляющим мозаику из кусочков всякого мусора, но моя семья иначе смотрит на вещи. Дело в том, что их личная жизнь часто оказывается среди того мусора, который я так беззаботно подбираю, и им это не по нутру. Наши беседы теперь начинаются так: «Поклянись, что это останется между нами». Я клянусь, но предполагается, что мое слово стоит немногим больше слова Генри.

Я приехал в Винстон-Салем, чтобы выступить перед студентами в местном колледже и еще чтобы сообщить сестре новость. Иногда, когда накуришься, забавно представлять, какой актер мог бы сыграть тебя в фильме про твою жизнь, - благо ее никто не собирается экранизировать. Мы с Лизой давно уже не балуемся травкой, так что мне было нелегко признаться, что по моей книге пишется сценарий и теперь про нашу жизнь будут снимать кино, и не какой-нибудь студент, а известный режиссер.

–  Кто-кто?

Я объяснил, что режиссер - китаец, и она спросила, будет ли фильм по-китайски.

–  Нет, - сказал я.
– Он с самого детства живет в Америке. В Калифорнии.

–  Тогда какая разница, китаец он или нет?

–  Ну, знаешь, - сказал я, - другая ментальность… Особая чувствительность…

–  Ох, братец, - вздохнула она.

Я взглянул на Генри, рассчитывая на поддержку. Он зарычал.

–  Значит, теперь мы попадем в фильм?
– она подобрала с пола кроссовки и швырнула их в стирку.
– Ну вот что, запомни: я не позволю втянуть в это мою птичку.

Сценарий был основан на событиях допопугайских времен, но я тут же стал прикидывать, кто мог бы сыграть Генри.
– Я знаю, о чем ты думаешь, - заявила сестра.
– Ни за что.

Однажды где-то в гостях я познакомился с женщиной, чей попугай выучился имитировать гудение морозильника. «Вот что бывает, когда оставляешь их одних», - пожаловалась она. На меня этот факт произвел весьма удручающее впечатление. Вот божья тварь, чье предназначение - передразнивать соседей по джунглям, и до чего она докатилась? Подражает электроприборам! Я рассказал эту историю Лизе, но она сказала, что недосмотр тут ни при чем. В доказательство Лиза принялась готовить капучино, и Генри виртуозно сымитировал звук вспенивающегося молока.

–  Он и блендер может изобразить, - сказала она.

Она отворила клетку, и мы уселись пить кофе - Генри плавно спланировал на стол.

–  Кто хочет поцелуйчик?

Лиза высунула кончик языка, и он осторожно зажал его в клюве. Я бы в жизни не сделал ничего подобного - не потому даже, что это выглядит омерзительно, а потому, что он наверняка отхватил бы мне язык. Может, он и выказывает мне благоволение, расставляя хвост веером, но по-настоящему Генри предан лишь одному существу - я думаю, именно за это моя сестра так его любит.

–  Хороший поцелуй?
– спросила она.
– Тебе понравилось?

Я ожидал, что он скажет «да» или «нет», и был разочарован, когда услышал в ответ: «Тебе понравилось?» Попугаи, конечно, могут говорить, но, к сожалению, не имеют ни малейшего понятия о том, что произносят. Когда Генри только что попал к Лизе, он говорил по-испански - этому языку он, видимо, научился там, где его поймали. Когда его спрашивали, хорошо ли он спал, он просто отвечал «hola», как те сальвадорские женщины, вместе с которыми я работал уборщиком в Нью-Йорке. У него бывают периоды, когда он подражает полюбившемуся звуку или фразе, а потом переходит на что-то другое. Когда умерла наша мать, Генри научился плакать. Они с Лизой часами плакали хором, растравляя друг друга. Еще через пару лет, когда у Лизы что-то не ладилось с учебой, она натаскала Генри выступать в качестве группы поддержки. Когда я звонил ей, на заднем плане слышались его крики: «Лиза, мы тебя любим!», «Прорвемся!» Со временем он сменил репертуар на более прагматический: «Где мои ключи?»

Когда мы покончили с кофе, Лиза отвезла меня в Гринсборо, где я должен был выступать. Я читал разные истории о членах своей семьи, а после чтения отвечал на вопросы о них, и мне казалось странным, что абсолютно незнакомые люди так много знают о моем брате и сестрах. Чтобы спокойно спать по ночам, мне приходится убеждать себя, что я тут ни при чем, что люди, которых я люблю, добровольно делают свою жизнь достоянием публики.

Однако, когда кто-то из семьи сидит в зале, поддерживать эту иллюзию чрезвычайно трудно.