Я сделал все возможное, чтобы меня выписали. Последние несколько месяцев я много работал. Когда начинался приступ, я прятался в туалете. Кусал одеяло, чтобы не кричать. Следил за тем, как хожу, как ем, говорю. Усаживался, закидывал ногу на ногу, осознавал и признавал, сначала неохотно, но затем им удалось меня убедить. Меня потрепали по плечу, все были рады: их система работает, они могут больше, чем просто пичкать нас лекарствами.

Микаель постучал в дверь кабинета Петерсона, тот открыл. Я вошел. Прежде чем закрыть за собой дверь, Микаель показал мне два скрещенных пальца. Петерсон стоит ко мне спиной и смотрит в окно. Здесь все расположено на первом этаже, так что найдешь открытое окно — не разобьешься. За окном — лужайка. Петерсон любит на нее поглядеть, прежде чем разговаривать с нами, психами. Он поворачивается ко мне и улыбается. Не какая-нибудь там широкая улыбка, просто усталое дружелюбие. Затем садится за большой, темного дерева письменный стол.

— Присаживайся, Янус.

Два шага вперед, я выдвигаю стул, аккуратно, так, чтобы не слишком греметь. У меня влажные ладони. Опускаюсь на стул, пододвигаю его под себя. Все под контролем. Смотрю на полку, на справочник в кожаном переплете. Если что, сначала выбью ему зубы, а потом разобью окно.

Петерсон пару раз сухо и отрывисто кашляет, прикрыв рот тыльной стороной руки.

— Мы собирались поговорить с тобой о выписке, Янус…

Петерсон так и не смог избавиться от шведского акцента. Когда он устает, его практически невозможно понять. Двадцать лет он работает в Дании. У него жена-датчанка, взрослый сын, может, даже внуки, но от акцента ему никуда не деться. Эмигрант хренов. Луком небось весь подъезд провонял.

Петерсон — дружелюбный мужчина, с добрым лицом, с отрешенным, будто не от мира сего, взглядом. Не ему же приходится нас привязывать, драться с нами, подтирать за нами в коридорах. В темно-каштановых волосах отдельные седые вкрапления, побрит небрежно. Знающий, должно быть, врач. Но только не здесь, в других местах: на конференциях, совещаниях.

— Ну как, не передумал, хочешь, чтобы я тебя выписал?

Я спокойно киваю, рассчитанным движением наклоняю и снова выпрямляю голову. Голова должна сидеть прямо, не клониться вправо или влево, не свисать на грудь: нас, шизофреников, всегда можно узнать по тому, как мы держим голову.

Петерсон вынимает из кармана клетчатой рубашки очки для чтения и склоняется над лежащими на столе бумагами.

— Да, вижу, у тебя колоссальный прогресс…

Он снова снимает очки и смотрит на меня отсутствующим взглядом:

— Сколько тебе лет, я забыл?

— Двадцать четыре. Мне двадцать четыре года.

— И ты хочешь, чтобы я тебя выписал…

Киваю и выравниваю голову. Он смотрит на меня испытующе:

— Как думаешь, справишься?

— Да.

— И мне никак не уговорить тебя переехать в пансионат?

— Нет.

— Для тебя это самый простой выход.

— С таким же успехом я могу остаться здесь.

— Если ты так на это смотришь… — Он поскреб щетину. — Если ты будешь принимать лекарства. И посещать врача…

Он устало машет рукой, словно не желая заканчивать фразу, но я знаю, что он хочет сказать. Он снова смотрит в бумаги.

Наступает критический момент. Время замерло. Вот сейчас ему может прийти в голову какая-нибудь мысль, которая заставит его передумать. Сейчас. Я увижу, как он возьмет ручку, проведет рукой по не очень чистым волосам, подумает о весенней Упсале и поставит свою подпись. Хлопок по плечу, собранный чемодан, и вот я на свободе. Рука движется, и в какой-то момент все выглядит так, будто он хочет взять ручку, но тут он снова поднимает голову:

— Я все думаю о той истории с Эриком. Всего несколько месяцев прошло…

С тем же успехом мог дать мне под дых, но для этого он, конечно, слишком мягок. Я пытаюсь дышать носом.

— Я не нарочно…

— Я видел его после того, что случилось… Был удивлен, когда услышал, что это сделал ты.

— Я не…

— Он и сам сказал, что понимает тебя.

— Мне жаль, что все так получилось с Эриком, правда жаль, я ничего против него не имею.

— Но он взял твои письма?

— Да.

— И поэтому тебе пришлось так с ним поступить? Ты не мог просто сказать об этом санитару?

— Он хотел их поджечь, сказал, если я подойду ближе, он их подожжет, у него была зажигалка.

— Я знаю, как все было…

Я глубоко вдыхаю. Нельзя кричать. Вытираю ладони о штанины.

Петерсон улыбается мне, будто показывая, что все в порядке.

— До этого случая за тобой не наблюдалось склонности к насилию. Я знаю, ты никогда не был буйным пациентом… А сейчас я тебя выпишу. А затем направлю к врачу, у которого ты будешь наблюдаться. Больше я не буду тебя задерживать, Микаель придет за тобой, когда я оформлю бумаги.

Вот оно как просто, оказывается. Он провожает меня до двери, дружелюбно и немного неловко сжимает мне плечо.

Я возвращаюсь в комнату отдыха, снова сажусь на стул у стены и скручиваю сигарету. Какая вкусная! Не поверю, пока не окажусь за стенами больницы, и все же не могу сдержать улыбки.

Петерсон и Микаель приходят, чтобы проводить меня. Петерсон дает мне папку с документами и пакет с таблетками.

— Я кое-что для тебя записал. Здесь фамилия твоего психиатра и бумаги для центра соцобеспечения.