Шрифт:
— вывела высокой, чистой нотой девочка и, закинув назад головку, призакрыла глаза и развела руками.
— Чудесный у тебя голосок, Наташечка. Наверно, ты певицей будешь. Повтори-ка это место еще раз.
«Взойдет ли красно солнышко,— Кого под тень…»— залилась снова маленькая певица.
— Это что?! — раздался неожиданно раздраженный голос.
Николай Васильевич выронил из рук флейту. Наташа вздрогнула и пошатнулась.
На пороге кухни стояла Марья Ивановна, а за нею хохотала Липа.
— Это что? Почему ты не спишь? — крикнула тетка, схватила Наташу за ухо и хотела тащить из кухни. Девочка громко испуганно заплакала.
— Не троньте Наташу! Не троньте! Я не позволю… — как будто не своим голосом закричал Николая Васильевич, отстраняя хозяйку и становясь между ней и девочкой.
— Как вы сметете так с мамашей говорить? — вступилась Липа.
— Не троньте Наташу… Я никому не позволю бить ее. Я за Наташу вступлюсь… не позволю… — внушительно и строго проговорил Николай Васильевич и своим сердитым видом, должно быть, испугал обеих женщин. Те поспешили уйти из кухни.
— Вот как! Вот! Я покажу себя! Увидят! — грозила Марья Ивановна, развязывая ленты шляпки.
— Наталья, сейчас иди спать! — крикнула Липа.
— Иди, Наташенька, не бойся… Они не посмеют обидеть: я тут, — сказал Николай Васильевич.
Девочка, дрожа, пробралась в залу, умоляющими глаза взглянула на тетку и юркнула на свой диван.
Когда через несколько времени пришел домой Петр Васильевич, мать и дочь бросились к нему с громкими жалобами. Наташа слышала, как они говорили, что им от «милых родственничков» житья нет, что Николай Васильевич набросился с кулаками, что Наталья избаловалась и грубит, чему учит ее «полупомешанный флейтист», и чтоб он выбирал или их, или идиота братца.
«Неправда, все неправда! — думала Наташа. — Бедный дядя Коля, его теперь выгонят на улицу. Какая беда случилась! И как это дядя Коля забыл закрыть дверь?!»
Вспоминая появление тетки на кухне, девочка чувствовала, что будто мурашки проходят по ее телу, и сердце перестает биться. «Что теперь будет? Бедный дядя Коля!» — сокрушалась Наташа и тихо плакала.
На другой день рано утром она проснулась от громкого разговора в кухне. Оттуда слышался голос дяди Пети, который звучал необычайно резко.
— Как тебе не стыдно, Коля, подымать в доме такие неприятности? К тебе отнеслись с добротой, а ты вот как за все отблагодарил! — говорил Петр Васильевич.
— Что же я сделал, Петенька? — послышался тихий вопрос.
— Хозяйке дома делаешь такие дерзости, бросаешься с кулаками, ребенка учишь глупостям и грубить, пьешь, никого не слушаешься, завел какую-то глупую музыку.
— Неправда, с кулаками я не лез, я отнял только Наташу… Я не дал ее драть за уши! Да, не дал…
— Я работаю, устаю. А тут дома все нелады. Как тебе не стыдно, Коля!
— Наташу я ничему дурному не учил. Это неправда! Я, может, ее больше всех тут люблю и жалею… Она ведь и мне не чужая… А что на флейте я играл и Наташечка пела — это правда. Что ж тут дурного? Ведь скучно, Петенька! Неужели нельзя немножко развлечься?
— Марья Ивановна теперь рассердилась, ни за что не хочет, чтобы ты тут оставался… Что ж я стану делать, если ты нигде не можешь ужиться?!
— Ты не беспокойся, братец, я не стану твоим мешать… Я уйду… Мне очень тяжело, Петенька…
Голоса в кухне замолкли. Через несколько минут Петр Васильевич заговорил несколько мягче и спокойнее.
— Ты бы, Коля, извинился перед Марьей Ивановной, попросил бы ее оставить тебя. Может, все обойдется: она женщина не злая.
— Эх, Петенька, прост ты душой, братец… А только извиняться я не стану… Ни за что не стану!
— Так неужели же тебе лучше холодному и голодному бродить по улицам? Опять пить станешь. Как тебе не стыдно, Коля!
— Здесь-то тоже жизнь… Бог с ней, не красна! — с горечью отозвался Николай Васильевич. — Наташечку жаль… — шепотом заговорил он. — Ты ведь не видишь, братец… Ее обижают, обделяют, попрекают… Ты не давай: грешно! Она сирота, и покойный брат тебе ее поручил… Ты перед Богом ответишь! Она хорошая, добрая. Тихая… Смотри, Петенька, не давай, Наташу в обиду. Я уйду, уйду… Может, и пить еще брошу. Я уже про то знаю, сам увидишь… Может, я еще и человеком стану… Наташечку только не обижайте.
— Не дело ты говоришь, Коля. Не пойму я тебя. Лучше бы перед Марьей Ивановной повинился, хоть бы меня-то пожалел; не знаешь, как между вами и быть.
— Оставь, оставь это дело, Петенька… Мы уже сами все рассудим. Смотри-ка девять часов, тебе на службу пора. Братья расстались.
В тот же день вечером Николай Васильевич собрал свои вещи в узелок, пошептался о чем-то с братом, посл чего тот нахмуренный прошел в свою комнату, и появился на пороге залы.
— Прощайте, Марья Ивановна, спасибо за ваш хлеб-соль. Прощайте, Олимпиада Петровна! Счастливо оставаться! Наташенька, прощай! — голос его дрогнул.