Шрифт:
— Лучше всех, правда, — горячо подтвердил Коля. — Чем так-то сидеть, расскажи, Лида, — прибавил он.
Странная, довольная улыбка мелькнула на губах Лиды.
— Нет, рассказывать я не стану. Я сегодня ничего хорошего не придумаю, я уж знаю. А хотите вот что?.. Хотите, я вам почитаю? — предложила Лида.
— Ну хорошо, почитай. Что же ты почитаешь?
— А вот новую книжку. Здесь одна сказочка есть, такая сказка… Только ты, Коля, уж я знаю, наверное скажешь: «Все глупости».
— Конечно, все сказки — глупости, выдумки, — заметил Коля.
— Ну так что же, что выдумки?! А все-таки чудо как хорошо, — сказала, зажмурившись, Лида. — Сядем к окошку — светлей будет, и солнышко будет видно. Ну слушайте.
— Как называется сказка-то твоя? — спросил Коля.
— «Маруся». Ну, слушайте же!
— Ну слушаем.
Лида вскарабкалась в высокое креслице; дети подсели поближе к ней, поближе к окошку. И Лида начала звонким, неровным голосом.
Жил-был на белом свете — только не здесь, а далеко-далеко отсюда, в хорошей, привольной стороне, что Украиной зовется, — жил-был казак по прозванию Невтугай. Хорошо было жить казаку: дал ему Бог жену пригожую, добрую, дал и утеху под старость — малую дочку. Дочку Марусей назвали, и не чаяли в ней души отец с матерью.
Жили все ладно, счастливо. Только, сказывают умные старые люди, не бывает долго никому счастья на свете. Пошла под вечер к озеру за водой молодица, пошла да так и не вернулась домой. Куда сгинула, пропала, никто дознаться не мог. Сказывали, будто нашли в осоке алую ленту, но больше того, как ни искали, ничего не нашли. И осталась сиротою малая дочка, и вдовым остался казак Невтугай.
Погоревал, потужил, да и женился на другой; взял за себя старый жену молодую. Красавица была молодая жена: косы до пят, соболиные брови, карие очи. Гордо и вольно смотрела она этими очами из-под соболиных бровей, и так в первый же день на Марусю взглянула, что у бедной девочки вся душа в пятки ушла.
Невзлюбила красавица-мачеха падчерицу. За что про что, того не сказала, а только так невзлюбила, что всю жизнь ей отравила. Стала бить-колотить, золотую косу ей остригла, всякие платья-наряды отняла. Не было той черной работы, какую бы не сработала Маруся, такого тяжелого труда, что бы не велела ей мачеха делать.
А отец старый глядел, молчал, только седой головой качал. Боялся сам, не вступался, не защищал дочку.
И зачахла, завяла бедняжка, высохла вся как в поле былинка. Куда делось веселье детское, игры-забавы, песни звонкие! Осталась одна песенка заветная; выйдет Маруся на тихое озеро, горько в той песне плачется, что оставила ее мама одну на белом свете, малую, беззащитную сиротинушку.
Вернулась раз Маруся домой, гусей своих с воды пригнала. Мачеха в окно увидала, на порог хаты выскочила, зоркими очами стадо окинула, в минуту всех гусей перечла. Недостает одного гуська. Накинулась она на падчерицу:
— Ах ты, зелье этакое, негодница! Так-то ты мне гусей стережешь!.. Скоро половину стада растеряешь! Ступай вон, девчонка поганая, и нет тебе места в хате, пока не найдешь мне моего гуська.
Ударила мачеха Марусю коленом в спину и вытолкала вон за ворота.
Зарыдала бедная горькими слезами и поплелась назад гуся искать.
А вечер уж потемнел, и ночь сошла на землю. Пала роса. От болота туман-пар поднялся. Пошла Маруся в лес. Мокрая трава босые ей ноги знобила; ветки колючие голые плечи и руки царапали, волосы растрепанные за сучья цеплялись. Все дальше шла Маруся. Вот под ногами болото зачавкало, лес редеть стал, и из-за кустов озеро тихо выглянуло.
Сыро, безлюдно, темно! Как тут гуся найти?!
Постояла-постояла в думе Маруся, да и махнула рукой. Села на кочку под кустик, голову на руки положила и стала перед собою глядеть.
Чудно-хорошо было озеро! Стояло оно ровное, гладкое будто зеркало, и гляделось в него небо синее, а с синего неба Божьи очи — частые звездочки. Месяц молодой серебряный из-за дымчатого облачка выплывал и лучи свои ясные в прозрачных волнах купал. Кругом — ракиты, березы, верба молодая, и все тихо, тихо, не шелохнется ни единый листочек.
Смотрит, смотрит Маруся. И видит она, чего никогда прежде не видала. Из-за густой осоки головою русалка кивает: смеется личико бледное, блестят жемчужные зубы, и волосы зеленые по ветру вьются. И смотрит и слушает Маруся. И слышит она: раздался над водой тихий голос, тихий, жалостный, не то ветер шелестит, не то вода звенит. Расслышала слова:
Моя дочка, моя ясочка,Ты зачем сюда пришла?Видно, злая ведьма-мачехаТебя с хаты прогнала.Не встать уж мне, не выплыти:Пески в воде усыпали всю косу мне, всю русую;Руки в камыше увязли,А сердце мне змея-тоскаСосет, грызет без устали.Погубила меняВедьма-мачеха твоя,Погубила меня,Утопила меня.И забурлило что-то на середине озера, словно бы кто камешек кинул. Маруся к воде потянулась, захотела подняться, привстать и… проснулась.
Смотрит: лежит она у кочки, близ озера. Занимается над водою заря ясная, лучами ей прямо в очи глядит. Вспомнила про гуся Маруся, на ноги поднялась и пошла искать по берегу, по лесу, по полю. Устала, измаялась, нигде не нашла, домой к вечеру воротилась.
Разгневалась, разъярилась мачеха, с кулаками на нее напустилась:
— Ах ты, дрянная девчонка, негодница! Где ты все шаталась, пропадала?
Исколотила ее пуще прежнего и опять прогнала гуся искать.
Пошла снова в лес Маруся. Вечером к озеру, к знакомой кочке прибрела, прилегла, и сама не приметила, как заснула. И услышала снова Маруся песню:
Моя дочка, моя ясочка,Ты зачем сюда пришла?Видно, злая ведьма-мачехаТебя с хаты прогнала.Не встать уж мне, не выплыти:Пески в воде усыпали всю косу мне, всю русую;Руки в камыше увязли,А сердце мне змея-тоскаСосет, грызет без устали.Погубила меняВедьма-мачеха твоя,Погубила меня,Утопила меня.Ближе и внятней раздалась песня, и как будто рыбка закружилась в воде. Вся в тоске встрепенулась Маруся, с кочки неслышно скатилась, к воде спустилась, руками воды коснулась и… очнулась от крепкого сна.
Глядит: занялась зорька ясная и розовым огнем схватила полнеба. Встала на ноги, отряхнулась Маруся и побрела снова по лесу искать гуся.
Долго бродила, всюду ходила. Нет, не нашла. Сердце у нее сжалось. Как идти, как сказать! Опять побьет мачеха. Однако нечего делать, собралась с духом, пошла.
Увидала ее без гуся, из себя вышла ведьма; у ворот встретила и во двор не впустила, крепко избила, назад воротила.
Отошла Маруся, оглянулась назад и увидала своего отца. Стоял старый, кулаком слезы утирал, — жаль было отцу свою дочку.
Вот пропала из очей родимая хата. Не видать отца, не видать мачехи-красавицы у ворот, не видать и вишневого сада. И села родногр не видать.
Пошла в чащу, отыскала лесную кочку Маруся, прилегла, протянула ноги босые, израненные, положила под голову руки исцарапанные, на плечо дырявую сорочку натянула и забылась крепким сном.
Все тихо. Но вот опять заслышалась песня:
Моя дочка, моя ясочка,Ты зачем сюда пришла?Видно, злая ведьма-мачехаТебя с хаты прогнала.Не встать уж мне, не выплыти:Пески в воде усыпали всю косу мне, всю русую;Руки в камыше увязли,А сердце мне змея-тоскаСосет, грызет без устали.Погубила меняВедьма-мачеха твоя,Погубила меня,Утопила меня.Ясно, звонко раздалась над водою та песня около берега, около Марусиного уха. Нагнулась Маруся, глядит: из воды на нее другое лицо глядит. Тихо сияют лазурные очи, тихо лепечут бледные губы, протянулись ласковые руки…
— Мама! — крикнула сердцем Маруся, сама потянулась и… скатилась с берега в озеро.
Занялась зоренька ясная, осветила лесную кочку и не увидала на кочке Маруси. Не видала больше мачеха падчерицы, не видал старый батько малой дочки своей.
Давно то было, и быльем поросло Марусино озеро. Заглохло, заросло ракитой кругом, нет к озеру пути человеку. И одни только Божьи пташки поют, перепархивают, в ветках зеленых гнезда вьют, да рыбки серебряные плещутся. А порой в ясную ночь выплывают на берег две русалочки, садятся на лесную кочку и не наглядятся друг на друга. И гусек белый с ними рядом сидит. Нашла гуся Маруся. Утопила его мачеха в озере, нарочно искать заставляла. Посидят, крепко обнявшись, пока светит месяц да звезды сияют, и уплывут на зорьке назад в синие волны.
Недолго жил, скоро помер казак старый, а мачеха злая из села ушла и не воротилась, и что с нею сталось, никому не известно.
Лида кончила и замолчала над книгой. Слушатели ее не прерывали молчания, будто ждали продолжения.
В детской стемнело. Длинный косой луч заходящего солнца заглянул в последний раз в комнату и осветил детей: внимательные лица Любочки и Коли, стриженую головку Жени и среди них на высоком креслице Лиду, бледную, с потемневшими глазами, с вытянутой вперед худенькою голою рукой, которой она по обыкновению размахивала во время чтения.
Матрена мирно спала и громко храпела в уголке, в своем кресле.
Глава VI
В передней сильно зазвенел колокольчик.
— Барин, должно быть! — сказала Аксюша и опрометью бросилась отворять дверь.
В самом деле приехал папа. Он был не один. С ним вместе вошла в комнату высокая худощавая дама в нарядном черном платье со шлейфом. Она откинула с лица вуаль, сняла шляпку, перчатки и, повернувшись лицом к папе, спросила:
— А где же дети?
— И сам не знаю, — улыбаясь, ответил папа. — В детской, должно быть. Пойдемте теперь в вашу комнату, отдохните с дороги, а потом я вам покажу мое маленькое стадо.
Гостья ничего не ответила, а папа взял ее под руку и повел через коридор в комнату.
В детской между тем поднялась суматоха. Прибежала снизу, вся запыхавшись, Аксюша и взволнованным голосом объявила, что «тетенька изволили приехать».
Матрена вскочила с кресла и как безумная заметалась спросонок. Она схватила банку помады и начала без милосердия мазать стриженые волосы Коле, стащила рубашонку с Жени, стала напяливать через голову другую; закричала на девочек, чтоб они скорей переодевались.
— Зачем это? — возразила Лида. — Совсем не нужно.
— Ну рассказывайте еще! — сердито прикрикнула на нее Матрена. — Надевайте поскорей чистые блузки да фартуки новые возьмите, — там в шкафу висят.
Но Лида отказалась наотрез и принялась уговаривать Любочку:
— Люба! Ведь без тети мы бы не стали переодеваться, ведь так бы остались? Значит, и при тете не нужно. Ведь это значит тетю обманывать. Я не хочу, я не стану переодеваться. Я не хочу тетю обманывать!
Все это было бы, пожалуй, верно, если бы Лидино платье не нуждалось в перемене независимо от тетиного приезда. Короткая ситцевая юбочка была сильно помята, оборка в нескольких местах оторвалась, а белый фартук смахивал на пыльную тряпку.
— Погубить меня, видно, хочешь, — начала, переходя от сердитого к жалобному тону, Матрена. — Хочешь показать тетеньке, что вот, мол, не смотрит няня за нами, в грязи, мол, нас водит.
Лида принялась с жаром уверять, что совсем она этого не хочет показать, что она…
Но тут Любочка увидала через стеклянную дверь папу и громко всем объявила об этом. Лида замолчала на полуслове. Матрена отошла в сторону.
Дверь отворилась. В комнату вошел папа, а за ним приехавшая высокая гостья — тетя Екатерина Петровна.
— Вот это мой мальчуган — первый номер, а это — номер второй, — говорил папа, представляя Колю и Жени. — А это — девчурки. — И он подвел к тете Лиду и Любу.
Катерина Петровна нагнулась и поцеловала в лоб трех старших детей; Жени же она подняла с полу и расцеловала в обе пухлые щечки.
Тетя была худощавая нарядная, с тонкою талией, такая высокая, чуть ли не с папу ростом. Большие глаза смотрели серьезно из-под темных бровей, а маленький рот, показалось Лиде, как будто совсем не умел улыбаться.