— Что такое? — испуганно вскричал Ши, который всегда побаивался "дщерей человеческих". — Зачем их сюда?!

— Так они вот, того… тяжущиеся… — пролепетал старейшина, боясь, что снова навлечет на свою голову гнев мудрого суфея.

Одна из женщин, довольно, должно быть, симпатичная, если ее хорошенько отмыть, упала перед Ши на колени и поцеловала полу его халата. Ши, сидевший на ковре по-турански, уперся в пол руками и отъехал на своей тощей заднице подальше, словно опасаясь, что она его укусит.

— О справедливый судя, — завела селянка на удивление низким голосом, — снизойди до нужд наших во имя милостивой Иштар…

— Нет-нет, — махнул Шелам на нее ладошкой, — во имя Иштар не могу. Это вне моей компетенции. Мог во имя Бела…

— Бела так Бела, — тут же согласилась истица, — он тоже, сказывают, мудр да пригож. Рассуди, о почтенный суфей, нашу тяжбу к старейшинам нашим…

— Ого! — не удержался "почтенный суфей". — Высоко метишь, женщина!

— Да как же мне не метить, если старцы наши совсем из ума выжили, — сварливо зачастила селянка, усаживаясь поудобнее на пятки. — Что творят, окаянные! Дока Хабишева, значит, на овине огонь запалила, а Нелжид этот напился раки и поле, значит, хвост шакалий, а она-то думала, что то не Нелжид вовсе, а Бабиль ейный, и ну ему в лицо лучиной тыкать…

— Постой-постой, — взмолился сразу одуревший от этого словоизвержения Ловкач. — Какой Бабиль? Какой хвост шакалий? И при чем здесь старейшины?!

— Да я ж говорю, — истица поправила платок, собираясь с мыслями, — думала дочка Хабишева, что Бабиль это, слышит, грузный кто-то карабкается, Бабиль-то тощий, что твой палец, а Нелжид, значит, толстый был, она глянуть-то решила, запалила лучину, а как рожу-то его увидела пьяную, спужалась да и обронила огонь. Огонь обронила, овин и займись. Овин займись, да и сгорел совсем, и Нелжид сгорел, а дочка Хабишева, значит, выскочила. Выскочить-то выскочила, да смотрит: и дом уже занялся. Она в крик, люди выбежали и за водой к колодцу. А нет там воды! Пять домов так и сгорело. Сколько говорили старейшинам, что новый колодец рыть надо, из старого-то вода уходит, а они только плеши свои чешут да ворчат — долбежу, дескать, много, камни тут у нас, а не земля, работников с кирками нанимать надо. Самим-то нам кирок разве не купить? Так нет, жадность все ихняя, копют все на подати да подарки суфеям, а что ни попить током, ни помыться, ни огненного петуха залить, так это им до места до одного…

— Ша! — рявкнул Ловкач таким голосом, что Конан одобрительно хмыкнул. — Уймись, женщина, или я велю бить тебя по пяткам пока не посинеют! То, что ваши старейшины копят на подати, это мудро, а то, глядишь, понаедут сборщики да не такого петуха вам пустят. И подарки суфеям на празднике или суде — дело святое. Но и ты в чем-то права: негоже оставлять селение без воды. Что предлагаешь-то?

— А предлагаю я, о горшок знаний, назначить на его вот место, — она кивнула на помалкивающего старика, — нас, женщин…

— Всех сразу, что ли? — не понял Ши.

— Зачем всех, — скромно потупилась истица, — возьми хоть меня — чем не умна да пригожа?

Но тут поднялся такой гвалт, что Ловкачу снова пришлось надрывать горло, водворяя порядок.

Когда порядок водворился, судья поводил носом по свитку объявил, что делу сему помочь можно, дело в общем-то плевое, если женщины считают себя умнее мужчин, то можно и им поверховодить.

— А для того, — возгласил Шелам, — выполните вы, домогающиеся многого, одно мое нетрудное зданьице. Ежели увижу, что справились, то именем Бела назначу самую смышленую в начальники. Устраивает?

Селянки хором подтвердили, что сие решение справедливо.

Ши пошептался со стариком, тот ушел и вскоре вернулся, нес в руках плетеную корзинку, закрытую крышкой. В корзинке что-то шуршало и ерзало. Шелам поводил над ней руками, пошептал, затем торжественно вручил истице и объявил поручение: трижды обнести корзину вокруг Усмераса.

— Крышку не открывать, — грозно добавил он, — зверь там сидит чудной, а видеть его не обязательно!

Женщины гуськом потянулись к выходу, торжествующе поглядывая на старейшину, тот же, когда помещение опустело, кинулся целовать руку Ловкачу.

— Благодетель, — лепетал старик, припадая, — отблагодарю, как есть отблагодарю!

— Мне ничего не надо, — отмахнулся Ши, — а вот ему мула дашь, ему еще обратно в Шадизар ехать.

— Можно одноглазого, — хмыкнул Конан, — я не обижусь.

Его донимало любопытство, и он потребовал у приятеля объяснений. Что за зверь? Отчего крышку не открывать?

— Да петух там, — устало отвечал Шелам, — обычный, не огненный. Одно меня тревожит: как бы эти девушки от своего любопытства не окривели…

Его опасения оказались не напрасны. Когда женщины вернулись говорливости у них явно поубавилось, а та, что рассказывала про пожар, прижимала к щеке край своего платка. Все они опустились а колени, молча ожидая приговора.

— Где корзина? — грозно вопросил Ши.

— Не гневайся, о справедливый, — робко молвила чумазая истица, не поднимая головы, — не удержались мы, одним всего глазком глянуть хотели, а оно как выскочит, как клюнет…

— Ах, не удержались! — завопил Шелам, вскакивая и замахиваясь посохом. — Вон, безмозглые! На грядки, к скотине, детей нянчить! Вон!