"А развел бы сад из Жар-древ, посадил цербера у двери вместо собаки — и чары бы не понадобились, — фыркнув про себя, я подобрала с земли словно нарочно брошенную палку и толкнула ею дверь. — Зато какое вышло б зрелище! Небо в огне, лужи крови на земле, кишки на деревьях, все бегают, кричат, всем весело, а веселей всех покойному чародею…" Я ещё немного посмаковала эту картинку. Жаль, история сослагательного наклонения не знает. Подправили бы мы карту, переделали бы надпись на шильде — "Здесь были Яблоньки, они же Ведьмин погост" — и пошли себе дальше, так нет, хрен вам вместо укропу, вот ваше серебро, а вот наш мертвяк — будьте любезны упокоить…

Нет, не будем о мёртвых плохо, когда они не до конца умерли.

С рвущим душу скрипом дверь открылась, и я увидела… в общем, то, что и ожидала: пустую, хоть шаром покати, комнату, голые стены с торчащими гвоздями и печку, расписанную невиданными зверями и цветами. Как говорил один известный герой не менее известного фильма: "Всё украдено до нас".

"Ты глянь! Нет, ты глянь! — потрясенно вскричал внутренний. — Заслонку печную — и ту уволокли! Практичное здесь народонаселение — что с возу упало, то пропало, а что не наше — тоже наше. И где был естественный наполнитель их голов, сиречь мозги? Дело ясное: ворам одна дорога — в удушающие, настолько они крепкие, объятья мёртвого чародея. А мы, как истинные герои, развернёмся, гордо швырнём в лицо старосте его тридцать сребреников и слиняем, пока не поздно. А? А?".

Первой мыслью была: "Ну и пошли они все… лесом!". Второй: "Послать деревню лесом вместе со старостой и прочей живностью". Так бы я и сделала (и не говорите, что я ведьмачка и Хранительница, что обязана всех спасать и защищать: вор — это профессия, а дурак — диагноз!), но… Меня — душить? Швырять на землю? Кидать чары? И после всего — беспардонно клеиться ко мне (что поделать, я популярна у странных людей) в моём же сне?

Ноги в руки, секунда до расстрела! Работа! Работа! Работа!

"Мать моя аспирантура, виверну мне в печень, хмыря в селезёнку и чтоб меня балрог за…" — внутренний голос все-таки поперхнулся.

~ ~ ~

Лукановы утра в последнее время часто начинались с плохих вестей, после которых он вставал с левой ноги. Вот и сегодня, не успел мил человек глаза продрать, Живодёриха припожаловала и, лыбясь, как кошка гнездо птичье разорившая, принялась толковать про мертвяка, да про Рисену-сиротку, коей он сердце выдрал, да про ведьмарку захожую, словно и без кошкоглазой этой головушка не болит. А она болит с бодунища-то, ой, как болит, трещит-разламывается, только что на куски не разлетается…

"Пить надо меньше… воды", — мрачно заключил Лукан, когда пол резко рванулся к лицу. И хлебнул рябиновки из Канькиной заначки.

Жена-кровопивица с Горпыной к волхву отправилась, сынка-оторвыша, чуть только батя за порог, и след простыл. Что в таком разе делать бедному больному человеку? А ежели ещё и душа горит, а рябиновкой тот пожар заливать — как море ложкой вычерпывать? К другу верному, к другу сердешному пойти — Тришка мужичонка запасливый, а пили всего-то впятером: не на печке, так в подполе, не в подполе, так в сарайчике, не в сарайчике, так в огороде что-нибудь да осталось!

"Мы не будем пить вино — сорок градусов оно, будем пить денатурат — девяносто в аккурат!" — упорно крутилось в голове, пока Лукан, пошатываясь и кряхтя как столетний старик, брёл по улочке. Было в странных виршах что-то такое близкое, родное и знакомое, что дернуть за них определенно стоило.

Тришка (налитые кровью глаза, мутный взор, трясущиеся руки, ошмётки капусты в бороде), обозрев страдающего друга, молча бухнул на стол бутыль с живительной влагой. Лукан мгновенно воспрял духом, налил стопку вровень с краями, не расплескав ни капли, и опрокинул в рот. Занюхал ломтём плесневелого хлеба, зажевал рукавом… то бишь, занюхал рукавом и зажевал ломтём плесневелого хлеба, но разница была невелика. "Опасно дёрнуть вискаря, когда головка без царя!" — сызнова выплыло из памяти…

Дорога от крыльца до забора показалась куда длиннее дороги от забора до крыльца. Она извивалась на глазах и виляла из стороны в сторону, как распоследняя потаскуха, но Лукан упрямо брёл вперёд, смекая, какая из трёх калиток настоящая.

— Не-а, дядечка Аргелл не таков был, добрый да весёлый, книжицы читал, парсуны всяки показывал, — долетел с улицы звонкий голос. "Сынок, — немедля признал староста. — Сто болячек те в печёнку да усех дрибненьких! Ить велено было: с чужими ни полсловечка! Ну, погодь у мене!" — Повидать б его ишшо разок…

— Был хороший, — ответили Вихре. Голос певучий, с мягкими переливами, как люди не говорят. У Лукана тотчас половину пьяни из головы вымело. "Ельфка! Лопни ушеньки мои, ельфка!.. А, могёт, шта и не ельфка, а вовсе дрияда, девка лесная, остроухие в наши-то края уж лет сто как носу не казали… Токмо откудова?" — А сейчас он мертвяк. Знаешь, кто это? Нежить такая, людей ест. И тебя съест, не подавится. Там что?

— Голубятня, — печально откликнулся Вихря.

— Голуби где? — удивилась «ельфка».