Иллюзии относительно возможностей наших наличных зенитных средств держались у некоторых товарищей еще долго. Помню, уже в августе мы, идя к Одессе, заставили своим огнем отвернуть встретившийся немецкий бомбардировщик. И один находившийся на «Ташкенте» работник политотдела сказал мне с восхищением: «Твой корабль совершенно неуязвим с воздуха!..».

Разубеждать его я не стал. Но для меня, как и для Сергеева, Орловского или Новика, уже давно было ясно: отпугивать самолеты противника нашими автоматами можно, а вот сбивать — труднее.

До самолетов, идущих на высоте более двух с половиной тысяч метров, нам вообще было не достать. А когда они шли пониже, «юнкерс» или «хейнкель», казалось прямо прошитый автоматной очередью, совершенно не обязательно после этого падал.

«Что хорошо у нас, то хорошо! — говорили мы друг другу, вспоминая про главный калибр, нашу гордость. — Но как бы нам, раздобыть посильнее зенитки?» Дальше я расскажу, как мы их потом получили.

Вскоре после нашего прихода в Севастополь изменилось служебное положение батальонного комиссара Сергеева. В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР о введении в армии института военных Комиссаров мой заместитель по политической части сделался военкомом «Ташкента», отвечающим за все на корабле наравне с командиром. Права Сергеева весьма расширились, из какого-либо подчинения мне он вышел.

Однако особых перемен в наших отношениях с Александром Васильевичем Сергеевым не произошло. «Тебе-то с комиссаром повезло», — слышал я иногда от командиров, у которых — бывало ведь и так — возникали те или иные разногласия со вчерашними замполитами, получившими комиссарские права.

Что я мог на это сказать? Что мы с Сергеевым в свое время на тральщике «Груз» уже работали вместе как командир и комиссар и что к этому нам, следовательно, не привыкать? Но ведь и в последнее время, когда комиссаров не было, а были замполиты, формально находившиеся у командиров в подчинении, мне не приходило в голову «командовать» корабельным политработником. Для меня было само собой разумеющимся, что он вправе, да и обязан без обиняков, по-партийному сказать мне о любой моей ошибке или промахе, что он может о чем угодно со мной спорить и, если надо, хоть в ночь-полночь прийти ко мне в каюту. Мнение политработника, его советы всегда очень много для меня значили. И я испытывал глубокое удовлетворение, если видел, что мы одинаково смотрим на вопросы, которые предстояло решать.

На «Ташкенте», как и раньше на «Грузе», я шел к Сергееву поделиться всем, что меня заботило или тревожило. Его каюта по правому борту под полубаком такая же просторная, как старпомовская, расположенная напротив. Но кажется, что у политработника каюта теснее. Кроме обычных дивана и кресла тут стоят еще несколько стульев: на диване не помещаются активисты — участники разных совещаний. Много места занимают книги, журналы, рулоны старых стенгазет. Порядка здесь меньше, чем у старпома, стол постоянно завален бумагами… Зато у каюты свое лицо — сразу видно, кто в ней живет.

Придешь к Сергееву иной раз чем-нибудь взбудораженный, а уходишь уже совсем в другом настроении. Александр Васильевич всегда расскажет что-то примечательное о людях. Спокойный характер, житейский и служебный опыт помогают ему не слишком принимать к сердцу разные мелочи. А такое свойство человека всегда на пользу и тем, кто с ним рядом.

С началом войны на корабли стало поступать множество всяких распоряжений и указаний, в том числе и по совсем несущественным вопросам. Иные указания не поймешь от кого и исходили. Было, например, такое поветрие — уничтожать или куда-то сдавать все, что может гореть. Избавлялись от картин, каютных штор и занавесей, от «лишних» книг и тетрадей… Как будто такие вещи представляли главную пожарную опасность на корабле, где находятся сотни тонн мазута и боеприпасов, от которых избавиться все равно нельзя! С Сергеевым и в таких случаях было легко. Мы по возможности не делали того, что обоим казалось неразумным. Взяв грех на душу, не сдали береговым интендантам ни шторы, ни даже палубный тент, и раскаиваться в этом не пришлось.

Забот хватало и, настоящих, не выдуманных. Беспокоило, например, то, что при контрольных ходовых испытаниях никак не удавалось развить самый полный ход: каждый раз начинал угрожающе нагреваться главный упорный подшипник второй машины.

Причины неисправности долго оставались неясными. Не удавалось выявить их даже Павлу Петровичу Сурину, который мучился этим и сделался очень раздражительным. Всем, кто имел к подшипнику какое-либо отношение, начиная от командира машинной группы Кутолина и кончая вахтенными у масляного насоса, заранее доставалось от старшего механика за предполагаемый недосмотр.

Все оказалось и проще, и серьезнее, чем мы могли предположить. Когда подшипник наконец вскрыли, там неожиданно обнаружили куски картона, а из масляной магистрали извлекли целый картонный лист, свернутый в трубку. Засунул картон в магистраль кто-то на заводе. В славный рабочий коллектив, не жалевший сил, чтобы лучше подготовить наш корабль к боям с врагом, проник негодяй, попытавшийся учинить на «Ташкенте» диверсию.

Расчет у предателя был довольно тонкий: при малых и средних ходах, когда расход масла невелик, трубка передвигаться в магистрали не будет. А когда потребуется выжать из машин все, что они способны дать, напор масла пропихнет картон к подшипнику и выведет его из строя. Авария могла произойти еще на переходе с завода. Ведь столкнись мы где-нибудь с противником и потребуйся для боевого маневра «самый полный», я вряд ли посчитался бы с предупреждением машинной вахты о том, что греется подшипник…

Поисками диверсанта предстояло заняться соответствующим органам. А на лидере прошли во всех подразделениях специальные собрания личного состава. Командиры и политработники призывали моряков быть бдительными, помнить, что враг коварен и борьба с ним идет не только на фронте. История с подшипником, окончившаяся, к счастью, благополучно, послужила для нас памятным уроком.

К августу обстановка на сухопутных фронтах стала еще более грозной. Из сводок Совинформбюро явствовало, что бои идут под Ленинградом, в районе Смоленска, под Киевом…