Подтянув с помощью вспомогательной тетивы лук и надев основную тетиву, можно было приступать к пристрелке. Наступал торжественный момент: первое испытание оружия. И Степан, и дядька Опанас с изумлением наблюдали, как, продев свою портупею в боевой пояс и надев это сооружение через голову, туго затянув пояс, я стою с болтающимся посреди пуза двойным крюком и собираюсь им натягивать тетиву. Наступив одной ногой на стремя, присев и наклонившись вперед, зацепил крючками за тетиву и со скрипом в коленях и поясе начал выпрямляться, сгибая тугие плечи лука. Выпрямившись и натянув лук, одной рукой направил двойной крюк за выступающие зацепы для тетивы. Рядом с ними были выдолблены бороздки, в которые вошли концы крючков, прижав таким образом тетиву к ложу арбалета. Медленно освобождая двойной крюк и передавая усилие на зацепы, с напряжением наблюдал, как ведет себя спусковой механизм: все-таки усилие в семьдесят-восемьдесят килограммов — это не шутка. Естественно, под таким усилием зацепы чуть-чуть провернулись, прижимая замок к шепталу, а второй конец шептала — к спусковой рукояти, но это было предусмотрено изначально. Срез зацепов, за который цеплялась тетива, располагался не перпендикулярно к ложу, а под чуть большим углом, что обеспечивало надежность и давало возможность небольшого холостого хода, без опасения самопроизвольного скатывания тетивы. Быстро темнело, поэтому, привязав туго набитый мешок с соломой к ветке яблони, набросив на него сверху старый овечий тулуп, закрепил кусок белой тряпки в условном центре мишени. Намочив тупой конец стрелы и макнув его в пепел, отойдя шагов на сорок, прицелился через второе отверстие, провернул предохранительную планку и плавно нажал спусковую рукоятку. Выскочившее из зацепления с рукояткой шептало, проворачиваясь вместе с замком и зацепами, освободило тетиву, и болт умчался к цели. Глухой хлопок известил нас, что, по крайней мере, в мешок болт угодил. После осмотра мишени и внесения соответствующих корректив со второй попытки уже удалось зацепить край белой тряпки в центре мишени. Из-за темноты дальнейшие эксперименты пришлось прекратить.

Заплатив за работу и собрав все свое богатство, побежал к Илларову подворью. Там тоже все заканчивали сборы и занимались субботней помывкой, организованной самым простым способом. Из печи доставался горшок с горячей водой, рядом ставилось ведро с холодной и ведро с пеплом, на пол — деревянное корыто. Моющийся становился ногами в корыто и, мешая холодную и горячую воду, при желании досыпая туда пепел, поливал себя и тер белой суконкой. Женщины, помыв Георгия, уже помылись сами и спрятались в комнату, а в кухне мылся Давид и сидел на лавке, сох в чистом исподнем уже помытый Иллар. Мне было велено искать чистую смену белья и готовиться к банным процедурам, принести холодной воды и поставить еще один горшок в печь. Вынесши после Давида грязную воду, занял его место и быстро помылся. Несмотря на отсутствие мыла, вода с пеплом была на ощущение вполне мыльной, а суконка драила кожу не хуже мочалки. Когда я уселся, помытый и одетый, на лавку, атаман позвал женщин, которые, быстро прибрав после нас, накрыли на стол.

После обязательной молитвы уселись за стол вечерять. Все устало молчали и думали о чем-то своем, женщины, то тетка Тамара, то Мария, изредка бросали на меня испуганно-заинтересованные взоры. Наконец осторожно начала тетка Тамара:

— Ты, Богдан, сегодня на похоронах напугал всех. Убьет, думаю, сейчас Настю. Нельзя так с вдовой, Богдан, ни в чем она не виновата.

— Так и не делал я ей ничего — попросил, чтоб не кидалась, да и отпустил.

— Ага, поэтому она вся белая стала и труситься начала, и не говорит никому, чем ты ее стращал. Как ни спрашивали, только плачет и никому ничего не говорит.

— Так и не стращал я ее, и не делал ничего — попросил, чтобы не кидалась, да и отпустил.

— Иллар, да он смеется над нами!

— Богдан, говори как на духу, чем Настю стращал: не будет тебе жизни, пока не скажешь, — заедят бабы и тебя, и меня.

— Да не стану я, батьку, такого при детях да на ночь глядя рассказывать. Хочешь, тебе одному расскажу, а ты дальше сам решай, кому пересказывать.

— Вот это дело. Правильно, Богдан, на том и порешим.

Быть обладателем такой информации, да еще, по сути, иметь эксклюзивные права на ее распространение — кто ж от такого откажется. Кто владеет информацией, тот владеет миром.

Дальнейший ужин проходил спокойно: женщины справедливо решили, что Иллара они раскрутят быстро, и их интерес к моей персоне угас. Мне оставалось придумать, что ж я такого сказал, чтобы их интерес был оправдан. Правда — она может быть жестокой, неприятной, но она обыденна. Кого из слушателей может заинтересовать, что татары делают с пленницами, как кого-то рвут на куски? Привычные картины, обычная жизнь, которую и слушать неинтересно. Поэтому после ужина, когда всех любопытных отправили в другую комнату спать, пришлось рассказывать Иллару совсем другую историю.

— Все село уже знает, батьку, что мне святой является — Илья Громовержец. Не знаю, кто разболтал, наверное, сестры мои. Ну и как кинулась на меня Настя, словно ворона, и пальцами мне глаза вынуть хочет, так схватил ее и говорю: мол, сказал мне святой Илья, что кара страшная ждет Оттара, что не будет ему после смерти покоя. Будет он вставать из гроба и искать тех, кто про дела его черные ведал, и, пока всех за собой в могилу не утащит, не успокоится. Так что, говорю, ты, Настя, кол осиновый готовь: как придет за тобой Оттар — может, колом-то и отобьешься. Так я пошутковал, батьку: как же он встанет, не встанет он — отпет по обряду, на земле освященной похоронен, только Господь в Судный день его поднять может. Но, видно, нечистая у нее совесть, что так испугалась. Вот и вся история.

— Да что это за язык у тебя, Богдан, хуже помела. Да лучше бы ты ее побил, Богдан, чем такое говорить.

— Да как можно, батьку, похороны ведь, да и что бы люди сказали, стань я вдову кулаками отхаживать?

— Ну, тогда нагайкой ей по заднице, небось по такой не промахнешься, а то нагнал страхов бабе. А если она головой повредится, что делать будешь? А у нее дети малолетние. А ну, одевайся да беги скажи, что придумал ты все.

— Так если я среди ночи греметь начну, то она, поди, еще больше спужаться может.

— Тоже верно, ладно, может, до завтра ничего ей не сделается, а там в церкви увидимся, я ей сам все скажу. И вот что, Богдан: с сего дня все, что тебе твой святой говорит, ты только мне рассказываешь, и больше никому. А за свои шутки, как с похода вернемся, получишь нагаек, чтобы ты думал, о чем шутковать, а о чем помолчать.

«Искусство может потребовать и таких жертв. Вот к чему приводит жажда славы и признания. Нет чтобы чистосердечно рассказать, что вдове говорил, — захотелось местным сказочником стать, вот и получай. Разве что в походе прославлюсь и отменят мое свидание с легендарной казацкой нагайкой, которой, говорят, умельцы полено колют».