Наверное, для того, чтобы успокоиться, Алена достала из сумки коробочку для подкраски ресниц, губную помаду. Летом в Островитине она, кажется, лишь один раз воспользовалась косметикой, а вот в Ленинграде стала краситься… «Чтобы понравиться Борису…» — зашевелилась в голове недостойная мыслишка, и он ее тут же с негодованием отогнал прочь.

— Довел меня до слез, — обиженно проговорила Алена, проводя бледно-розовой помадой по своим и так ярким губам.

— Я? — изумился Сорока.

— Да, тебя, пожалуй, не в чем упрекнуть, — сказала она и с любопытством посмотрела ему в глаза. — А это плохо, Тима. Ты — как та самая стена, от которой отскакивает горох. Скажи: ты хоть раз с кем-нибудь серьезно поругался?

— Я только этим и занимаюсь, — рассмеялся он.

— Ты умеешь ругаться? — округлила она глаза.

— Еще как!

— Тима, милый, поругайся, пожалуйста, со мной, а? — ласково затеребила она его руку. — Обзови меня как-нибудь, можешь даже тихонько стукнуть… Правда, ты тихонько не умеешь! Почему ты не спросишь про Бориса?

— Я и так все знаю, — сказал он.

— Что ты знаешь? — снова вспыхнула она. — Неужели я такая примитивная, что можно предугадать мои чувства, поступки?

— Именно потому, что ты не примитивная. Я знаю, что ты не совершишь глупости.

— Ты меня переоцениваешь!

— Я верю тебе, — сказал он.

— А если я все-таки совершу какую-нибудь глупость?

— Значит, это будет не глупость.

— Я встречаюсь с этим человеком потому, что хочу его понять… — начала она рассказывать, но, увидев как изменилось его лицо, поспешно сказала: — Не перебивай меня! Да, я хочу понять его, чтобы лучше узнать тебя, Сорока. Ты и он — полюса… Он сказал, что ты устроил на работе какую-то заварушку и он вынужден был уйти… Что ты мстишь ему из-за меня… Он считает, что отбил меня у тебя…

— А ты как считаешь?

— Я считаю, что вы оба дураки, — рассмеялась она. — Раньше мне было интересно с ним, а теперь…

— Что теперь? — вырвалось у Сороки.

— А теперь он мне неинтересен, — вздохнула она. — И я ему это сказала, но он не поверил…

— Я рад, что ты его раскусила… вернее, поняла, — с усмешкой поправился он.

— Его — да, а тебя — нет, — печально сказала она. — И боюсь, никогда не пойму.

— Поймешь, — сказал Сорока. — Если захочешь…

— И все-таки плохо, что ты меня не ревнуешь…

— Ревную, будь я проклят! — признался он. — И еще как ревную!

— Правда? — совсем близко придвинулась к нему Алена и заглянула в глаза. — Ты из-за меня… похудел? Тебе было плохо? Ты мучился? Да? Ну говори же!..

— Пойдем в кино, — взглянул он на часы. — Пять минут до начала.

— Опоздаем на журнал?

— Мы можем вообще не пойти, — ответил он.

— Я не верю, что ты можешь ревновать, мучиться, разозлиться и поругаться со мной, — со вздохом произнесла она, поднимаясь со скамьи. — Я ведь нарочно на тебя накричала — и сама не знаю почему.

— Я так и подумал, — скрывая улыбку, ответил он. Так он ей и поверил!

— Тебе не кажется, что у меня характер портится?

— Он никогда у тебя и не был золотым…

Алена остановилась — она уже вышла из сквера — и уставилась на него:

— Почему же ты все это терпишь? Зачем я тебе такая?

— Ты другой и быть не можешь.

— Я иногда сама себя ненавижу…

— Я люблю тебя, — сказал он. Пожалуй, впервые так естественно и непроизвольно произнес он эти три извечных магических слова, которых никакие другие слова не могут заменить.

— Тима, повтори? — совсем тихо и без намека на насмешку попросила Алена.

— На журнал мы уже опоздали, — сказал он, глядя на высокую унылую стену с одним-единственным окошком.

— Он теперь не дает мне проходу, — торопливо говорила Алена, взяв его под руку. — Часами ждет у института, а если я выхожу не одна, он идет сзади до самого дома… Иногда приезжает на машине. У него теперь свободного времени много… Я один раз была с ним за городом в ресторане «Олень». Он там швырял деньги направо и налево — по-видимому, хотел поразить меня, показать, какой он денежный и щедрый. Вокруг него вертелись официанты, несколько раз подходила даже администраторша, все его знают, выставляют на стол лучшее… Боренька, Боренька… А мне стало противно. Когда он пошел к музыкантам заказывать для меня что-то сногсшибательное, я встала и ушла. Он раздетый под дождем побежал за мной…

— Я ведь не священник, можешь не исповедоваться мне, — не выдержал он. Больно ему было все это слушать.

Алена замолчала — они уже вошли в крошечное фойе, где у входа в зал ждали конца журнала еще несколько опоздавших. Зажегся свет, и они заняли свои места. Не успел начаться фильм, как через три ряда от них кто-то довольно громко наглым голосом произнес:

— Вовка-а, доставай горючее… Душа требует!

В зале послышались возмущенные голоса — мол, уймитесь, молодые люди, вы ведь не в кабаке…