— Нет-нет! Это не Коряга. Она не могла…

— Я понимаю, это звучит дико. Но если бы ты видела ее с ребенком, если бы ты видела ее глаза и те мерзкие стеклянные нашлепки… Я никогда не понимал, откуда бы у Мерагозы взялся опыт, или знакомства, или деньги, чтобы купить в одиночку такую прекрасную фальшивку (ведь она же чего-то стоила!), или как ей подвернулся случай подменить камень на стекляшку. Но если они вдвоем сговорились… У Коряги имелось все необходимое. Да и описание еврея женщины, которая приходила к нему с настоящим рубином, очень похоже на нее.

— А давно ты об этом узнал, Бучино? Я про еврея.

— Всего несколько недель тому назад.

— Почему же ты ничего мне не сказал?

— Я… я собирался рассказать, но ты была слишком занята… Фоскари, и мы с тобой все время спорили… Да и к тому же тогда это мало что значило.

— Все равно ты должен был рассказать мне. Я должна была знать об этом. — Она мотает головой. — Но… даже если это сделала она, почему же после этого она продолжала приходить к нам? Почему? И с тех пор она ничего не брала — а ведь у нас в доме теперь достаточно ценных вещей.

— Знаю — но…

— Она была нам больше чем просто другом. И мне и тебе. Боже мой, да ведь она спасла тебе жизнь, Бучино! Я же видела, как она сидела с тобой. Ты даже не представляешь себе, как она заботилась о тебе. Что? — умолкает она. — Что такое?

— Послушай меня, Фьямметта.

Она внимательно смотрит на меня. О Господи, если бы на этом можно было закончить. Потому что этот миг, при всем его ужасе, таит в себе и нечто другое: я сижу на краю ее кровати, она, еще полусонная, лежит, откинувшись на подушки. Сейчас все так, как было заведено у нас раньше, в прежние дни, когда я приходил к ней по утрам, чтобы обсудить прошедший вечер, характер каждого из клиентов, их возможности, их недостатки. Каким слаженным было наше товарищество, пока избыток успеха и внешние условности не разрушили его. Но уже ничего нельзя вернуть, даже наше прошлое запятнано теперь скверной обмана и предательства.

— Ты еще не все знаешь.

— Не все? Что же еще? — Я вижу, как она готовится к новому удару. — Рассказывай.

И я рассказываю. Через некоторое время я уже не могу смотреть на нее. Когда что-то пересказываешь, то заново это переживаешь, особенно если речь о событиях горестных. Но не успеваю я взяться за кочергу, чтобы обшаривать комнату в поисках книги, как она издает стон:

— Боже мой, нет, нет…

— Постой, постой! — восклицаю я. — Если я не нашел ее, это еще не значит, что книга уже продана. — Кого я пытаюсь успокоить — ее или самого себя? — Думаю…

— Думаю, она увезла ее на Мурано. Наверное, она была у нее в мешке, который я видел, когда шел за ней по пятам, и если мы…

— Нет, Бучино, нет! — И тут она рывком перегибается ко мне и хватает меня за руки. — Остановись! Послушай меня.

— Она… ты ошибаешься. У Коряги нет нашей книги.

— Как? Что ты хочешь сказать?

— Она не брала ее.

— Но как…

— Потому что ее взяла я. Она у меня.

Разумеется, я слышу ее. Она говорит достаточно громко. Разумеется, слышу. Но все равно мне требуется время, чтобы понять смысл сказанных слов.

— Нет!

— Ну?

— Что?

— Господи, это я взяла ее! О Боже, Боже, это я. В тот день, когда ты заболел. В тот день, когда мы с тобой разругались и ты, громко топоча, ушел к себе и больше не появлялся до самой ночи. Как я на тебя тогда разозлилась! На твою… наглость, на твою добродетельность. Я взяла ключ, вошла в комнату, просмотрела все полки и забрала книгу.

Ее слова уже растеклись между нами точно кровавое пятно по простыне. Значит, книга не украдена. Коряга похитила рубин, но наше достояние похитила моя госпожа. Когда-то нас ограбили и предали. Но теперь мы предали друг друга. Теперь моя очередь стонать.

— Бучино! Ты не так меня понял…

Сколько мы с ней вынесли вместе! Сколько раз судьба сталкивала нас на обочину, но мы всякий раз снова выходили на дорогу и шли дальше. Мы добились успеха. И потерпели поражение. Не осталось больше ни мыслей, ни соображений — одни только чувства.

— Я не для себя ее взяла. — Она с трудом дышит. Умолкает, словно колеблется. — Я… я взяла ее, чтобы показать Витторио.

— Витторио! — Я изрыгаю его имя точно блевотину. — Ты показала ее Витторио!

И голос мой похож скорее на вой зверя, которого подстерегли и подстрелили ночью. О Боже, я утопаю в обмане, мир обрушивается мне на голову, а тот сосунок вдобавок тычется своей щенячьей мордой в эти обломки и насмехается надо мной.

— Знаю, знаю… Я помню, мы договаривались, что никогда не станем этого делать. И правильно. Потому что он ничего не увидел. Ты слышишь меня, Бучино? Я взяла книгу, но так

— Ты! и не показала ему. Потому что это было в ту ночь, когда ты не пустил его в дом. Помнишь?