– Нуда, – с трудом поднялся президент, – если суждено утонуть, то можно не бояться быть повешенным.

После дружеского – в узком кругу – суаре при свечах Глахуна пригласил Августу в свои покои на верхний этаж башни. Августа обратила внимание, что за ужином президент Ираклии ничего не ел и не пил.

Выйдя из лифта, они долго шли по скупо освещенному редкими светильниками коридору, пока наконец не оказались в большой, залитой лунным светом зале, которую Глахуна открыл, приложив большой палец к считывающему устройству электронного замка.

– Я не ангел, – сказал Глахуна, подойдя к окну.

– Да, ты не ангел, – согласилась Августа, оглядывая огромный колдовской глобус в углу, невероятных размеров письменный стол, заваленный книгами и рукописями, шкафы с химическими препаратами, старинные тигли и сосуды, мирно соседствующие с современнейшими электронными приборами, что-то отсчитывающими, показывающими какие-то цифры и символы в темноте. Августа не любила висящих, как ядовитая пыль, между мирами колдунов. Однажды Епифания горестно ей заметила: «Это не добровольный выбор. Это судьба». «Судьба-иллюзия, – объяснила ей Августа, – судьба-фантом. Неужели ты не понимаешь, что власть, которую ты приобретаешь – это случайно найденный ключ от чужой двери. Кто-то обязательно придет и отнимет ключ». «Вместе с жизнью», – вздохнула Епифания. «Вместе с жизнью, – подтвердила Августа, – потому что ты и такие как ты – не цель, а всего лишь вехи в достижении другой цели. Запомни, цель одна – власть над миром. У тебя еще есть время отойти, не путаться под ногами».

– Ты не ангел, – повторила Августа, глядя на стоящий посреди стола, накрытый салфеткой вместительный хрустальный сосуд – слишком маленький для вазы, но слишком большой для фужера.

– Но и не дьявол, – Глахуна подошел к столу, снял с сосуда салфетку. В сосуде была кровь.

Августа вспомнила пролетевший над убранным полем белоснежный вертолет с красным крестом.

– Да, – подтвердил Глахуна, бережно поднося сосуд навстречу льющемуся из окна лунному – мельхиоровому – свету. – Это собранная из сотен пальцев кровь моего народа. Она дает мне силу противостоять враждебному миру. Ты не сможешь меня уничтожить. Я – живая кровь ираклийского народа. Кровь – это дух народа. Мне четыре тысячи лет. Я вечен!

– Как все в мире, – сказала Августа. – Не мне, Глахуна, говорить тебе про превращения и исчезновения.

Башня Глахуны как будто плыла сквозь звездное небо. Внизу лежала прекрасная, как райский сад в ночную пору, Ираклия. Августа не уставала удивляться странной самоуверенности колдунов. Что из себя, в сущности, представляла забытая Богом Ираклия? Беда Глахуны заключалась в том, что он не мог выйти за очерченный горами и долинами круг. Беда Глахуны заключалась в том, что мир народа Ираклии был смехотворно мал. Беда Глахуны заключалась в том, что оставшийся (за вычетом Ираклии) мир был безмерно велик. Беда Глахуны заключалась в том, что ираклийский народ был соринкой в глазу неожиданной проблемы, которую была призвана разрешить Августа. Беда Глахуны заключалась в том, что он имел несчастье быть всего лишь духом крохотного, затерянного в горах, обреченного народа.

Но им, как водится в предшествующие исчезновению или превращению мгновения, овладела мания величия. Дождавшись какого-то одному ему ведомого сигнала на светящемся в лунном свете электронном приборе, Глахуна медленно выпил кровь из хрустального сосуда.

– Дух народа не дано уничтожить никому, – произнес он, – даже тебе. Ты не сможешь приказать мне – воплощенной крови, а следовательно, душе ираклийского народа!

– Я знаю, Глахуна, – Августа не могла оторвать взгляда от мельхиорового лунного мира за окном. – Генерал Толстой любит повторять, что народы – это мысли Бога. Но у Бога нет конечных, застывших, отлитых в неизменные, как монеты, формы мыслей.

– Но почему именно мы, ираклийцы? – воскликнул Глахуна. – Почему ты начинаешь с нас? В мире столько разных народов!

– У каждого из них свой путь, – пожала плечами Августа. – И он не в том, Глахуна, чтобы противиться предопределению.

Президент Ираклии молча развернул на столе старинную кожаную карту Кавказа. Ее делали настоящие мастера, какими славилась в прошлые времена эта земля. Карта была рельефной. Августа узнала под лунным светом крохотный Эльбрус, извилистые синие линии Терека и Куры. Глахуна извлек из выдвижного ящика стола скальпель, тщательно протер его смоченным в спирте ватным тампоном.

– Ты хочешь меня зарезать скальпелем, Глахуна? – искренне удивилась Августа.

Ей вспомнились слова генерала Толстого, что в народах, исповедующих на протяжении веков идею этнической чистоты и патриархальности (а ираклийцы были именно таким народом), процент сексуальных и интеллектуальных извращенцев едва ли не выше, чем в народах, напрочь отрицающих собственную историческую сущность, смешивающихся с кем и чем угодно, довольствующихся так называемой массовой культурой, то есть, в сущности, ничем, телевизионным экраном. По генералу Толстому, таким образом, все народы были похожи друг на друга, все были полусумасшедшими братьями, независимо от того, какими представлениями вдохновлялись их вожди.

Глахуна тем временем сделал на своем запястье аккуратный, но глубокий надрез. Кровь, темная в лунном свете, как гранатовое вино, пролилась тонким ручейком на старинную кожаную карту. Августа увидела, что предполагаемая линия нефтепровода вычерчена на карте черной тушью. Кровь из руки Глахуны не пожелала течь вдоль черной линии, прихотливо соскользнула с территории Ираклии.

– Ты видишь, мой народ не хочет нефтепровода, – поставил локоть на карту Глахуна. – Возьми скальпель, принцесса, сделай надрез, увидим, чья кровь сильнее.