Следующая глава у нас могла бы начаться с предположения, каково могло быть Нинино будущее. Молодые умирают гораздо чаще чем мы думаем, больницы полны юными смертниками, которые сидят за двойными стеклами и не могут выбраться на волю, только во двор погулять, иногда во внешний мир парочками, как это проделывала смешливая Маша, прежде чем Нина узнала от Глюмдальклич, что Машу-то схоронили. Весь курс был, все пришли. Все ее уважали. Г. по этому поводу была пьяна и говорила, что Машка-то… Машка-то… маленький малыш, я ее не трогала… она больная была, все знали. Она обманула врачей, думала, что земля ее излечит, тяжелый труд на воздухе, спала на земле, чуть ли не ела эту землю… Боролась Маша, да. Витя тоже был на похоронах, аспирант, куратор курса, он, оказывается, женился, нашел разведенную женщину-врача с тремя маленькими детьми. Гудки, конец связи.

Нина свободно могла бы быть на месте Маши, могла бы и попасть в санаторное отделение психбольницы им. Соловьева, как советовала маме мамина подруга, глядя, что здоровая девка сидит и держит телефон на коленях, ожидая (бесплодно) звонка, подошел и ее черед, она не спит, не ест и не устраивается на работу, хотя денег у матери не хватает даже на еду; Нина, затем, могла бы свободно оказаться в положении Глюмдальклич, если бы сбежала от материнских наставлений работать на завод с предоставлением общежития; но судьба распорядилась иначе, спустя год мы уже застаем Нину на службе (редактор многотиражки одного из институтов), вокруг полно мальчиков вполне земного вида, в том числе и один Николай, выпускник, младше Нины на три года, но это незаметно, поскольку она-то худенькая, а он крупнее и выше, ходит как тень за Ниной, дежурит в редакции, провожает ее домой, пригласил на день рождения домой к папе и маме, все, планка падает, рубеж взят. Нина невеста, мама вся прямо поникла, когда Нина ей это сказала, восприняла как удар судьбы: почему, спрашивается? И покраснела. То ли вспомнила, как сама была невестой? Короче, они расстаются, мама с дочкой. Нина будет жить у мужа. Мамино розовое в незабудках платье висит в шкафу, она его бережет на случай появления Кого-то (с большой буквы). Вопрос типа «у тебя Кто-то?» она задавала этой своей подруге по телефону однажды, когда та не хотела с ней говорить.

Нина — продолжение нашего разговора — как-то возвращалась из города Балашихи домой, дымным зимним вечером, вскочила в автобус, и вдруг сердце у нее дрогнуло от ужаса: ей послышался совершенно явно голос Глюмдальклич. Источник голоса, по виду небольшой мужчина в замасленной кроликовой шапке, стоял впереди, спиной к Нине. Речь у Глюмдальклич шла о том, что почему ты (имелась в виду ее собеседница, молоденькая женщина тоже в кроликовой шапке, но поновей) — почему ты вышла замуж тогда и ни разу не зашла ко мне, а эта собеседница, милое личико под шапкой, светлые честные глазки, плюс к тому нечистые, спутанные кудряшки из-под меха — она радостно возражала, что уже все, уже развод, все, я от него ушла — «Но ты меня бросила, — приглушенно гудела Глюмдальклич, — меня выселили из общаги, я голодала прямо». — «Все, все, — горячо и убежденно твердили светлые глазки и кудряшки, — теперь все, ты увидишь!» — «Увижу, — упрямо и обиженно тянет Глюмдальклич. — Предала, теперь все».

Они внезапно стали пробиваться к выходу вперед и сошли, обе небольшие, худые, и Глюмдальклич, в костюме рабочего и в промасленной ушанке, мелькнула в проеме и пропала.

Это тоже была Нинина остановка, и она осторожно выглянула из задней двери. Путь оказался свободен, можно было выбираться из автобуса. Далеко впереди Глюмдальклич шла широким шагом, сцепившись об руку с подругой в тесный нищенский узел.

Нина шла за ними, как преследуемый за охотником, то есть замедляя шаги.

Парочка провалилась в подземелье метро и пропала.

— Скажи ты мне, что любишь меня, — тихо запела на морозе Нина (люди иногда поют для себя на улице) — и вдруг она заплакала, вспомнив своего милого Кота и эту пору безумной любви, когда она сидела у телефона в ожидании, а вместо Кота звонила надоедная Глюмдальклич в сопровождении хора под гитару, все звонила и звонила, сквозь дым костра своего ада.

— Скажи ты мне… Что любишь меня… — пела, захлебываясь слезами, Нина.

Разумеется, мука мук есть неизвестность. Не знать что происходит, мучиться вопросами, на которые нет ответа. Ответы, конечно, есть, но кому они известны, известно кому, тому кто стоит в момент зачатия с фонарем, причем на микроскопическом уровне: сейчас эта яйцеклетка оплодотворяется, сейчас происходит начало новой жизни, именно в этот момент, а не в предыдущего часа момент, когда мать еще не могла так называться, а была просто сукой на случке. А затем она называется (спустя сколько-то минут) уже матерью и безгрешно смотрит на все вокруг, т. к. она мать.

Но в тот момент никто еще ничего не знает, никто безгрешно ни в какую даль не глядит, а просто у замужней женщины роман. Сожительство с каким-то братом подруги-учительницы, а собственный муж мальчик Андрей сидит в соседнем доме в своей комнате проверяет тетради, а его жена Вера валяется в постели с Лешей, братом учительницы Тамары, подруги по несчастью, тоже учительницы в этом предместье, кругом белые дома, сады, гаражи. Распределение привело Веру с Андреем, интеллигентных выпускников пединститута, в эту дыру. Андрея отсюда не заберут в армию, как сельского учителя, не подлежащего призыву, это называется село Заполье, а вообще тут пригород райцентра, поэтому они с Андреем тут кантуются, недалеко до цивилизации, и преподают математику крепким сельским жителям, у которых в двенадцать лет все уже в полном наборе, все вторичные признаки, плюс неограниченное количество виноградного вина в бочках со шлангами в подвалах; в ста километрах лиманы, море, звезды, армяне с греками повсюду, грузины, русские, турки, украинцы, переселенцы, теперь вот редкая птица полунемец Андрей из Казахстана, красавец в очках, непробиваемая углубленность, каштановые кудри, молодой припухший мужественный рот, здоровенный горбатый нос, о, как она его любила в институте, как убивалась о нем, трепетала, как приглашала (мама на работе), как трудно он шел на сожительство, не обращал внимания, все витал где-то мыслями. Как-то удалось, то ли напоила, то ли он уже сам решился на такой поворот судьбы, короче, оказался ничем не хуже других и не лучше, все как у всех, немного более стесненный в сексе, суровый; у каждого свои особенности. Тем более эта Вера опять трепетала, была несытой, тревожной, глаза горели.

До этого Вера жила как все студентки, аборты, танцы, любови каждую зиму, к весне пустота и ожидание, летом случайные знакомые, а Андрей был с самого первого курса путеводной недостижимой звездой, это для него все и было, доказать ему, что у нее все в порядке, все есть, парни, танцы, все как у всех; доказала, вышла замуж за Андрея на последнем издыхании, перед госэкзаменом, и пришлось ехать вслед за ним в деревню, если не деревня, Андрей бы марш-марш и пошел бы в армию служить, и его, как подозрительного немца с фамилией на «бург», живо бы послали в горячую точку как пушечное мясо, идти впереди дембелей с неосвоенным оружием в руках. Все студенты-мужчины это знали, такое свое будущее и такие привычки младшего офицерского состава, беречь своих по второму году и посылать вперед рядовых необученных.

У Андрея Карловича учителя была собственная, привезенная с собой библиотека, на него сразу лег немецкий язык и физика, а у Веры оказалась математика, почему-то биология и кастрюли на газовой плите. Свои книги Вера оставила у мамы дома, что таскать, все равно через три года возвращаться, а Андрей сурово молчал в ответ на планы Веры — у него в городе Караганде в двухкомнатной квартире жила русская мама, мамин муж и их какой-то сын трех лет, возвращаться было некуда, разве что к отцу в город Орлов, бывший Халтурин, отец туда переселился из Киргизии с женой, тоже этнической немкой, и ждал вызова в Германию, будучи обременен семьей в трое детей плюс мать-отец-тетки-дядья жены, некоторые из которых жили в инвалидной коляске. Андрею Карловичу претило проситься к отцу. Он был один на свете, очевидно.