Слышу торопливый перестук каблучков по коридору. Кто-то остановился за дверью. Тишина. Тихий стук. Но что это? Два удара, пауза, один удар. Условный стук белого подполья! Кто же так может стучать? Если за дверью Нина, то как она узнала пароль?

— Кто там? — громко спрашиваю я.

В приоткрытую дверь шепот:

— К Кириллу Мефодьевичу.

— Он болен.

— Есть лекарство! — громко отвечает Нина и входит в номер. Она в светлом платье и — наконец-то! — не прячет свое лицо. Я смотрю на нее не отрываясь. Вскочить бы сейчас с кровати, сказать ей, как мне хорошо. Но разве найдешь вот так, сразу, теплые слова?

— Нина… — говорю, подтягивая к подбородку одеяло, — а как ты узнала пароль белой явки?

Улыбаясь, Нина подходит ко мне, садится на краешек кровати. Разглаживая складки одеяла, она смущенно отвечает:

— Я не имею права говорить, но ведь ты очнулся на подпольной квартире и видел меня. Правда? Как же можно объяснить мое участие в облаве?

Я не видел Ниночку ночью. Были взрывы, всплески огня, удары. Было больно, и меня ворочали в темноте. Едкий запах ударил в нос, перед глазами что-то мелькнуло и закружилось. Происходило поспешное отбытие на тот свет, но ангелы не успели появиться. Не заметил я и Ниночки. А она была в белом логове? По какому праву?

— Я дала тебе понюхать нашатырного спирта и перевязала голову. Потом отвезла на бричке в больницу и мучилась, пока доктор осматривал и зашивал рану.

Меня бросает в жар. Неужели Нина видела все мои синяки и царапины? Нет! Старый доктор принципиален и не мог допустить присутствия посторонних при перевязке. А Мироныч мог привлечь постороннюю к участию в секретной операции Чека? Туго соображаете, товарищ следователь!

— Я так была рада, что разрешили поместить тебя дома, в гостинице, — продолжает Нина. — Будете в моем распоряжении, господин гардемарин!

Теплые пальчики Нины в моей руке. Я сжимаю их и кладу на грудь. Все ясно. Только на совещании в Чека Мироныч мог сказать своим работникам, под видом кого я нахожусь в белом подполье. Случайно попасть на совещание Нина не могла. Значит, по трудной дороге, вместе с нами, идет Нина. Если бы я не был трибунальцем, то хотел бы тоже стать секретным сотрудником Чека.

Время останавливается, и вокруг нас ничего не существует. Нина пересела к изголовью и обирает нитки от марли, рассыпанные по подушке. Мы тянемся друг к другу, но боимся молчать, как будто тогда что-то служится. И говорим, говорим…

Я рассказываю о трибунале, о друзьях и товарищах, даже о тех, кого нельзя больше увидеть.

Нина рассказывает о себе. Живет она в своем домике со старухой теткой. Мать умерла в зиму девятнадцатого года, когда отступавшие на восток колчаковцы разнесли по Сибири тиф. Отца Нина не помнит, но многое в прошедшей жизни связано с ним. Отец был приказчиком на Надеждинских приисках и давным-давно, когда Ниночка еще была маленькой, проиграл хозяйское золото в карты и ушел на каторгу. Дети называли Нину «варначкой», а школьники — «каторжанкой». Тяжело было. Нина водила дружбу с детьми китайских огородников, выучила хорошо не только язык, но и китайские обычаи. Отец начал пересылать с неизвестными людьми письма с каторги. Затем стали приезжать в Надеждинск и заходить дамы из России — жены политкаторжан. Оказывается, отец сблизился в тюрьме с социал-демократами и помогал им. Так квартира Нины стала явкой подпольщиков-революционеров, звеном связи воли с каторгой. Отец умер в заключении накануне мировой войны, но связи с подпольщиками остались и окрепли. Одним из связных был сибирский казак, большевик Мироныч…

Что нас влечет друг к другу, что сближает? Не объяснит этого никто. Просто мне хочется быть рядом с Ниной, слушать ее голос.

— Ниночка… Родная!

— Это нехорошо… — шепчет она, качнув головой.

Но я привстаю и тянусь опухшими губами к ее щеке, к синеватому шраму.

— Тебя надо кормить! — спохватывается Нина. — Тетя Клава принесла замечательный обед из больницы.

Нина вскакивает, быстро идет к двери. Шагнув в коридор, она поворачивается и громко шепчет:

— Не скучай, «чудный месяц» со щербинкой!

Вот как?! Ей известно мое трибунальское прозвище! Все тайны выдал Куликов. Ничего. Пусть называет меня Нина как хочет, я улыбнусь ей в ответ. Если меня отстранят от следствия, горевать не буду. На мой век интересной работы хватит. Сегодня вечером будут дотошные расспросы хмурого Железнова. Ну и что же? Потом придет и улыбнется Ниночка.

…До чего же хорошо жить на свете!

Ярко светит серебряная луна. Длинные тени вагонов тянутся к вокзальной площади. Днем здесь было грязно, а легкий ночной морозец навел порядок: подсушил землю, покрыл ледяными стекляшками лужи. Ветерок приносит на станцию весенние запахи. Земля, сбросившая зимний покров, имеет свой аромат, по-особенному пахнут талый снег и пробуждающаяся тайга. Но не для меня сейчас все эти сибирские ароматы. Я спешу к водокачке, там ждет меня Нина.

Всего пять минут дано для прощания с Ниной. Мы уезжаем из Надеждинска. Решено поскорее доставить всех арестованных в трибунал. Длинный товарный состав скоро отправится со станции. В хвосте поезда два специальных вагона — арестантский и пассажирский. Железнов размещает свидетелей по делу — они едут с нами. Куликов наблюдает за обыском заключенных. Комбат Вязь сам проверяет наружные посты в поезде. Скоро будет гудок, и Надеждинск исчезнет за поворотом.

Белый платок скинут на плечи: Нине жарко. Удары судьбы жгут хлестче парного веника в бане. Мне тоже в пору снять шлем, сбросить шинель.