Так прожили они с неделю. Клава отдала ему второй ключ от комнаты. Уходил он из дому редко, и всегда вечером. Клава его ждала; один только раз со скуки пошла в кино, был культпоход для младшего персонала. О себе он ей ничего такого не рассказывал; на спине у него есть татуировка, написано там: «Рожден без счастья в жизни». Клава прочитала и спросила: «Это правда?» Он ответил: «Правда».

— А вам не приходило в голову, что он преступник? — спросил у нее Белкин.

— Приходило. Только я жалела его.

— Как же можно жалеть преступника? — спросил Белкин.

— Если любишь, обязательно жалеешь, — ответила санитарка.

— Но ведь вы же теперь будете нести ответственность.

— Ну и пусть. Я за ним куда угодно поеду.

— Куда он поедет, вам туда, слава богу, не добраться — сказал Белкин.

Клава заплакала.

Взяли Гусько у нее на квартире. Пришли вчетвером: Белкин и трое работников челябинского розыска. В шестом часу утра они подошли к деревянному одноэтажному дому и постучали в двери. Двое стали у окон со двора, занавески на окнах были задернуты.

Гусько лежал в постели. Услышав стук, он сказал Клаве:

— Не отпирай.

Она накинула крючок и на внутреннюю дверь, ведущую из комнаты в сени.

— Закрой ставни, — сказал Гусько, продолжая курить в постели.

Клава захлопнула ставни, они закрывались изнутри.

Белкин рванул дверь с улицы, скоба держалась не на шурупах, а на гвоздях и отлетела. Войдя в сени, Белкин уже не стал стучаться, а прямо налег плечом на вторую дверь, ему помог младший лейтенант, крючок вырвали.

— А ну вставай, Гусько. Ты арестован, — сказал Белкин.

Босая Клава, в нижней юбке, накинув на плечи рваную кофточку, обхватила руками свою голую шею и притулилась с испуга спиной к углу. Гусько неторопливо поднялся, взял со стула темно-серые хлопчатобумажные штаны, натянул их поверх кальсон. Белкин следил за его руками: в карманы Гусько не полез. Все так же медленно он надел резиновые сапоги. В штанах не оказалось ремня.

— Кланя, — спросил Гусько, — ремня не видела? Она не ответила, только покачала головой.

Он откинул одеяло, поискал, затем сунул руку под матрац и, выхватив оттуда топор, швырнул его в Белкина. Белкин успел отстраниться, топор со свистом пролетел мимо его головы и вонзился в дверной наличник. Гусько скрутили.

— Шляпа! — сказал Городулин, выслушав Белкина. — Ты же говорил, что следил за его руками?

Так я думал, он ремень ищет, у него же портки валились.

— И наплевать. Скрутить его надо было прямо в подштанниках. Где у тебя пистолет был?

— В руке.

— Почему не стрелял, когда он схватил топор?

— Народу в комнате было много, Алексей Иваныч…

— Много, — проворчал Городулин. — Вот он угодил бы тебе по башке, сразу стало бы меньше народу…

Ознакомившись во всех этих подробностях с делом, Городулин взял с собой Белкина и поехал в тюрьму.

По своей должности Алексей Иваныч в тюрьмах бывал часто. Но тем не менее всякий раз, проходя сквозь толстую решетку в подворотне, а затем снова несколько раз предъявляя пропуск у таких же толстых высоких решеток уже в коридорах самого тюремного корпуса и наконец добираясь до того этажа, где помещались следственные камеры, о чем бы он ни думал и чем бы ни был озабочен, всегда на дне его сознания мерцала крохотная мысль: «Как хорошо, что я не здесь!»

В следственной камере стоял привинченный к полу стол, против него, в углу, — привинченный к полу табурет и два стула, тоже привинченные к полу; они были поближе к дверям. Стены и полы всюду были вылизаны до лоска, окно с решетками, довольно большое, в две шибки, пропускало много света.

Женщина-конвойная, в военной гимнастерке, темной юбке и белых баретках, ввела Гусько, когда Городулин уже сидел за столом, а Белкин — подле дверей. Оба были в гражданском.

Конвойная подвела Гусько к табурету и вышла.

Покуда арестованный шел от двери к углу — это было шагов пять-шесть, — Городулин быстрым, безразличным, но очень точным взглядом оценил его. Высокого роста, крепкий, голова стриженая, правильной круглой формы, кожа на лице чистая, рот небольшой и тоже приятной формы, маленькие упругие уши, глаза серые блестящие, с длинными ресницами, чуть-чуть курносоватый нос, — вот каков был Гусько.

Опустившись на табурет, он застенчиво-блудливо улыбнулся, положил ногу на ногу, но не нахально, а скромно, как человек, приготовившийся к длинной беседе, и, обхватив своими лапами верхнее колено, переплел на нем длинные пальцы.