Прямым советом Елизавете звучали со сцены слова из сумароковского «Синава и Трувора», очень часто ставившегося на придворной сцене:

Резкое осуждение тирании, фаворитизма, призыв следовать «началам» Просвещения — этот круг идей, отраженных в пьесах Сумарокова, был популярен в дворянской элите, являлся прямым отражением возросшего после реформ Петра I значения дворянства в политической и экономической сферах.

В России середины XVIII в. сумароковские пьесы благодаря их актуальности, простоте и благозвучности стихов были необычайно популярны. Теперь трудно сказать, как относилась к содержанию пьес Сумарокова сама Елизавета — пожалуй, самая усердная зрительница спектаклей по ним. Думается, что, во-первых, Елизавету здесь, как и во многих произведениях барокко, привлекала форма, а также сам процесс театрального действия. Именно поэтому императрица вновь и вновь часами наслаждалась спектаклями, многократное повторение которых приводило в отчаяние ее свиту. Во-вторых, призывы сумароковского Гамлета и других его исполненных гражданственности героев как бы пролетали над головой вообще подозрительной (когда дело шло о ее власти) Елизаветы. Скорее всего она не относила на свой счет эти идеи, будучи искренне убеждена, что является «Матерью Отечества», освободившей благодарный ей народ от тирании российского Клавдия.

Непременной частью всех празднеств были фейерверки и иллюминация. Если иллюминация не представляла собой ничего сложного — в темноте в определенном порядке расставлялись зажженные плошки с жиром, то фейерверки к середине XVIII в. превратились в подлинное искусство со сложным техническим оснащением и представляли собой многозначное барочное, приближающееся к театральному действие, секрет которого был позднее в значительной степени утрачен83.

С помощью пиротехники, а также плоскостных и объемных декораций создавались сложные фейерверочные символические и аллегорические фигуры, из которых составлялись фейерверочные группы. В зависимости от замысла фейерверка эти группы вместе или поочередно сжигались. С помощью белых и цветных огней (медленно или быстро горящих) создавалось огромное количество изображений, поражавших зрителя четкостью и красотой. Искусные пиротехники и инженеры создавали не только иллюзию движения, но и движущиеся фигуры и целые группы. Перед зрителями могли появиться движущиеся экипажи, животные, люди, парящие в небе боги, светила, птицы. Они приводились в движение реактивной силой горящего пороха и сложной системой невидимых в темноте блоков и тросов.

Сопровождаемые иллюминацией, салютом, музыкой, фейерверки, вероятно, представляли собой поистине сказочное зрелище. Из полной темноты внезапно появлялись сад с огненными деревьями; «великий бассейн, огненному озеру подобный, посреди которого стоит статуя, представляющая Радость и испускающая великий огненный фонтан», а вокруг бассейна — «великое множество по земле бегающих швермеров, ракет и других прыгающих по всему сему пространству сада огней, которые своим журчанием, треском, лопаньем и стуком немалую смотрителям подают утеху». Но особенно красочными были фейерверки на воде. Часто они устраивались перед Зимним дворцом на великолепной водной площади Петербурга в треугольнике между Петропавловской крепостью, стрелкой Васильевского острова и Дворцовой набережной.

Непременными атрибутами фейерверков были аллегории и различные символы, причем именно благодаря им фейерверки помимо зрелищного, увеселительного значения несли смысловую — точнее, идеологическую — нагрузку. Например, в «увеселительном фейерверке», сожженном перед Зимним дворцом на льду Невы в первый вечер 1756 г., было представлено большое количество различных аллегорических фигур, сосредоточенных вокруг «Храма Российской империи», сиявшего огнями и украшенного транспарантом: «Буди щастлива и благополучна». Зрители могли видеть такие объемные фигуры, как «Любовь к отечеству», изображенная в виде девы в венце из дубовых ветвей и с горящим гербом на груди, «Силу» с мечом, «Постоянство» и т. д.84

Фейерверк завершался грандиозным красочным салютом» Прогремел залп из 31 пушки, погасли последние ракеты, медленно поднялся в потемневшее небо густой пороховой дым, разошлись люди, а во дворце уже ярко засветились окна и заиграла музыка — праздник кончился, праздник продолжался.

Мысленно покидая вместе со зрителями это пиршество огня, цвета и звуков, историк невольно сравнивает его с тем, что было при Петре. И тогда публичные зрелища, освещенные барочной символикой и эмблематикой, пользовались огромной популярностью, но они, как и другие праздничные мероприятия, были подчинены определенным идеям: утверждению могущества России, прославлению побед русского оружия, воспитанию подданных светского государства, одним словом, «фейерверочные представления и триумфальные шествия являлись удачными формами широкой пропаганды политики Петра»85. При Елизавете традиции публичных празднеств сохранялись, но их смысловая нагрузка изменилась. Они утратили глубоко просветительский смысл, стали преимущественно развлекательными зрелищами.

Конечно, блеск двора Елизаветы не мог не поражать современников, но вызывал он у них не только восторги и изумление. Так, в роскоши елизаветинского двора князь M. М. Щербатов видел упадок нравственности, утрату русским дворянством и самодержавием «простоты, благородства древних», возобладание пороков над добродетелями. В своем знаменитом политическом памфлете «О повреждении нравов в России» Щербатов поднимается до полного отрицания современного ему стиля и принципов жизни дворянского общества, осуждает как моральное преступление роскошь двора Елизаветы, равно как и господствовавшие там нравы. «Двор, подражая или, лучше сказать, угождая императрице, в златотканные одежды облекался, вельможи изыскивали в одеянии все, что есть богатее, в столе — все, что есть драгоценнее, в питье — все, что есть реже, в услуге — возобновя древнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их. Екипажи возблистали златом, дорогие лошади, не столь для нужды удобные, как единственно для виду, учинились нужны для вожения позлащенных карет. Домы стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими мебелями, зеркалами и другими. Все сие составляло удовольствие самим хозяевам, вкус умножился, подражание роскошным народам возрастало, и человек делался почтителен по мере великолепности его житья и уборов»1.

Оставляя в стороне этические воззрения M. М. Щербатова, отметим, что в своем памфлете он пришел к очень важному выводу, подчеркивающему особенность развития русского абсолютизма в XVIII в. Речь идет о возросшей по сравнению с прошлым зависимости верхушки «природного» русского дворянства от «монаршей щедроты», об утрате в связи с этим аристократией самостоятельности и низведении ее до положения слуг, стоящих у трона и ждущих от монарха подачек. Мысль Щербатова подтверждается челобитной М. И. Воронцова, просившего императрицу дать ему денег: «Мы все, верные ваши рабы, без милости и награждения в. и. в. прожить не можем. И я ни единого дома фамилии в государстве не знаю, который бы собственно без награждения монаршеских щедрот себя содержал»2. Именно это и удручало аристократа Щербатова.