– Бедность не нравится? – угадала Анастасия. – А на что мне богатство ваше? От него здоровья прибавится, век длиннее станет? Значит, без толку оно. Ты вон с богатством, а трясешься от страха. Садись и рассказывай.

Едва Хрусталев сел на стул, как вдруг с ним случился словесный стриптиз. Рот открылся сам собой. Легко избавляясь от тяготившей душу ноши, Матвей Фомич поведал Анастасии все свои невзгоды. Забыл о собственной значимости, старухе, явно малограмотной, доверительно высказал то, что копилось годами. Он жаловался на жену, детей, тещу и тестя, на мэра, заместителей мэра, соседей по даче, на здоровье и нервы, на Кима Рощина.

– М-да, – Анастасия расправила складки фартука на коленях, взглянула исподлобья на Хрусталева, – нехорошо ты жизнь свою сложил.

– Я умру? – испугался он, услышав это «сложил» о себе в прошедшем времени.

– То никому знать не дано. Про меня тоже много сказок рассказывают, а я всего-то травками людей лечу, ну иногда душу их вижу. Вот и твою вижу. Темна она у тебя.

– Что же мне делать, уважаемая Анастасия?

– Покаяться. Сходи в церкву, у вас в городе есть, и не одна. И все-все, что сам знаешь про себя плохого, батюшке поведай, а уж он посмотрит, что отпустить, а что замолить тебе следует.

– Так просто? – поразился он. – И придет спокойствие?

– Ну, про то не знаю, может, придет, а может, и нет. Покаяние – дело непростое. Ты попробуй такому же человеку, только в сане, про себя всю дрянь поведать. Ой тяжело это. Важно в душе сознаться про плохие деяния, сказать себе: я не так жил, не то делал. Но уж потом греха не твори.

– А как же Рощин? Если он еще раз придет, я с ума сойду или умру.

– На все воля божья. Раз господь пустил его на свет белый, знать, сильно обижен он был, а тебе владыка небесный дает шанец.

– Чего дает?

– Шанец! – рассердилась старуха. – Ну чтоб ты опомнился, не творил бесчинств. Покаялся и грехи отмолил, остаток жизни провел в молитвах о душе. А не сделаешь этого, вина все равно за тобой ходить будет до самой смерти и после нее.

Слово «смерть» вызывало нервный тик в глазу Матвея Фомича, а как припомнил он еще и срок в семь дней, совсем дурно ему стало. Хрусталев зашатался на стуле, покрывшись испариной, спросил хрипло:

– А он на самом деле мне являлся? Может, массовый гипноз это?

– Раз ты его видал и товарищи твои его видали, стало быть, взаправду он есть. Вышел на свет божий, чтоб вам долги раздать. Коль задолжал ему, так уж верни. И никто тебе в том не помощник, сам только и спасешься.

Бабка одной последней фразой полностью лишила надежды, а он верил, что Анастасия отведет смерть, спасет. Совсем сник.

– Наливочки налить? – сочувственно спросила Анастасия.

– У меня печень, поджелудочная и селезенка, – вздохнул он.

– Ничего у тебя нет, одно самомнение. Здоров ты как бык, хоть в поле на тебе паши. На, пей, помогает при покойниках живых.

С полстакана сладкой наливочки Хрусталев выпил залпом, мгновенно захмелел. На выходе достал портмоне, отсчитал деньги и протянул Анастасии:

– Вот возьмите.

– За разговор денег не беру. За наливочкой к праздничному столу приезжай, тогда и заплатишь. И с хворью приезжай – вылечу, а душу господь лечит. Ступай с богом.

Все же небесполезный нанес он визит к ведунье. Как сказала, что он здоров, сразу признаки заболеваний прекратились. Только зачем здоровье человеку, которому осталось жить семь дней, а может, и того меньше? Хрусталев упал на сиденье машины в полном расстройстве чувств, на вопросы жены отвечал молчанием.

Николай Ефремович и Валентин Захарович засиделись в отсеке мэра. Оба отменили приемы, совещания, посещения, презентации, открытия, закрытия и прочие очень важные мероприятия. Они отбросили скрытую вражду, потому что сейчас нуждались друг в друге. Так заведено в их кругу: если беда извне грозит одному, объединяются все и дают отпор. Приходится даже не обороняться, а именно давать отпор, что подразумевает всяческое уничтожение врага, и тут уж цель оправдывает средства. В таких случаях сатрапы всегда становятся плечом к плечу, стеной, ведь угроза одному их них – угроза всем. Меж собой борьба – явление вполне приемлемое, в своем садике допускаются размолвки. Но когда со стороны идет угроза – их действия можно поместить под лозунгом «Смерть оккупантам!».

В городе N чиновник – это образец чиновничества, таких вряд ли еще где встретишь. Он бездушен, упорен и упрям, в меру туп – насколько нужно вышестоящему начальству. Когда же сам становится начальником, требует определенной доли тупости от подчиненных. Он груб с электоратом – надоедливыми просителями и жалобщиками, не выносит споров и напряжения. Если закон написан не двусмысленно, а вполне конкретно и стоит на стороне все того же электората, то он, чиновник, все равно перевернет его на свой лад, еще и выставит встречные обвинения. Чиновник в данном городе – ходячая машина. У нее бесполезно искать сочувствия, бессмысленно взывать к ее милосердию и благородству. Все это отсутствует у машины, однако у нее имеются свои программы. Например, запрограммирована она на агрессию. Только вздумается кому-нибудь бросить неосторожное слово – сразу начинает работать, подключаются другие машины. Против них не устоять, они не проигрывают.