Это один из тех людей, который без Оптины не мыслил своей жизни… Он часто ходил на могилы к старцам. У него жизнь, конечно, была сокровенная, и это было естественно. Как настоящий монах, он многое скрывал… Он умел хранить уста. Празднословящим его или, тем более, злословящим или осуждающим никто никогда не видел… Он старался избавиться от всего, что мешает жизни духовной… Стремление к Богу – именно этим объяснялось его постоянное сильное желание очищения, потому что грех разделяет нас с Богом. Это дар видения греха, самый драгоценный дар, который прежде всего нам необходим… Он нес его в такой полноте, в какой я не видел у молодых ни у кого… Он верил Промыслу Божию непоколебимо и молился нашим старцам, а особенно близок был ему батюшка Амвросий, и совершенно явно, что он получал благодатную помощь и просвещение… Если возможно было ему как-то уединяться, скажем, на неделе, он всегда уединялся… Это может понять только человек, который живет внутренней жизнью, монах… Он был все время в состоянии покаяния и плача… Он шел этим единственным путем, о котором говорили святые Отцы, – трезвения и молитвенного покаяния и плача. В нем он все время пребывал. И когда терял его, то всегда старался восстановить. Он читал много, и по мере того как читал, находил ответы на свои вопросы. Конечно, не только святителя Игнатия. Епископ Игнатий действительно много дает, многие вещи разъясняет для монахов истинного делания нашего времени. Епископ Феофан универсален – он для всех, а вот для монахов, для людей монашеского устроения, прежде всего – святитель Игнатий и старцы. О. Василий выбрал верный курс изначально, поэтому он шел как корабль… Не было никаких перерывов – все постоянно. Он на подворье полную тяготу послушания нес, как там ни было трудно… Послушание он нес без всякого ропота».

Рассказчик – отец И. – хорошо знал о. Василия, насколько вообще можно знать монаха в его внутреннем облике. Он и о. Василий, по благословению, данному им, исповедовали друг друга. В его рассказе, как мы видим, духовный облик о. Василия не снижается в сравнении с приведенными выше выписками из «Отечника». То же и в рассказе о. М.: «Когда я вспоминал об о. Василии после его смерти, чаще всего мне приходило на ум слово – великодушие… Добродетель великодушия тождественна кротости. По св. Иоанну Лествичнику во втором, третьем и четвертом параграфах 24-го Слова – "кротость есть неизменное устроение ума, которое и в чести и в бесчестии пребывает одинаковым"; "кротость состоит в том, чтобы при оскорблениях от ближнего без смущения и искренно о нем молиться"; "кротость есть скала, возвышающаяся над морем раздражительности, о которую разбиваются все волны, к ней приражающиеся: а сама она не колеблется". Вот это, последнее, высказывание хорошо характеризует о. Василия. Он, как любой человек, любой монах, так или иначе участвовал в жизни братства и, вообще, в жизни мира сего, но его устроение было таково, что он до себя не допускал. Кротость и великодушие в мирском понимании отличаются от того, что мы прочитали у Лествичника. Он мог действительно покрыть то, что до него достигало. Он выслушивал, мог посочувствовать, но видно было, что он до себя этого не допускал, – поэтому мог сохранять свое устроение».

Может быть, не очень яркие примеры, но характерные, – когда о. Василий еще диаконом служил в Шамордине, он не сердился на старенькую монахиню, забывавшую поставить аналой для чтения Евангелия, а спокойно ставил сам. Потом, будучи уже иеромонахом, исполнял во время службы обязанности диакона, почему-то не пришедшего, а также зажигал вместо пономаря лампадки семисвечника. Не только спокойно, но и с любовью.

Еще один свидетель приводит характерные для о. Василия черты его облика – наружного и внутреннего (это о. И-н): «Я впервые увидел о. Василия, когда он был в канцелярии секретарем о. Евлогия (сейчас владыки). О. Василий тогда ходил в простой рубашке в мелкую клеточку. В нем было что-то необычное; хотелось его рассмотреть и понять – в чем изюминка. Он был рослый, богатырского телосложения, с правильными чертами лица… Его облик изумлял, – хотелось почувствовать такого человека. Он был настолько скромный, что было неудобно к нему подойти с праздными вопросами, хотя с другими разговор завязывался сам собой. Наверное, он тогда уже читал Иисусову молитву… и потому разговоров не было… Когда о. Василий стал монахом, иеромонахом, то стал еще больший интерес вызывать у меня… Из числа братии о. Василий особенно выделялся, – сосредоточенный, с молитвой, глаза в пол, собранный. Мне было интересно, соответствуют ли такие внешние монашеские манеры его внутреннему состоянию. Это не было позой, – я про себя отмечал, что действительно соответствовало… Он обычно сидел у себя в келлии, выходил только в храм и в трапезную; если к нему обращались с вопросами, он отвечал кратко и сразу шел в келлию. Я не видел его даже прогуливающимся».

О. Василий носил старую рясу, на которой были даже заплаты, – он сам и стирал ее. На ногах – кирзовые сапоги (с портянками, по-солдатски): это были его еще послушнические сапоги. Кто-то вспоминал: «Батюшку Василия было слышно издалека: когда он шел, то сапогами гремел». Попытки переобуть его во что-нибудь поудобнее не удавались. Так, до конца жизни он в этой кирзе и проходил: зимой и летом, в монастыре и в Москве на послушании; во время поездок в Троице-Сергиеву Лавру (он учился заочно в Московской Духовной семинарии).

Есть воспоминания и о том, как о. Василий постился. Это, конечно, отрывочные наблюдения, но уже и они весьма красноречивы. Случалось и так, как вспоминает тогдашний повар: «Придет, бывало, поздно, и спросит деликатно: "А супчику не осталось?" – "Нет, отец Василий, уж и кастрюли вымыли". – "А кипяточку не найдется?" – Хлебушек да кипяточек – вот он и рад. Кроткий был батюшка, тихий». Вот другое воспоминание: «Был Успенский пост 1991 года, когда о. Василий служил в Шамордине. Я тогда только поступила в монастырь, работала на послушании в трапезной и беспокоилась, что батюшка не обедал. Шел дождь. И где-то в три часа дня я увидела в окно, как о. Василий идет под дождем спокойным шагом с красной дароносицей на груди, прикрывая мантией Святые Дары. Он ходил в деревню Каменку причащать больного. Потом зашел в трапезную и, отказавшись от обеда, попросил немного кислых ягод. Принесла я из кладовки ягод, он поел их немного, а на ужин не приходил. На следующий день в обед он опять поел лишь немного ягод и опять не пришел на ужин. Лишь на третий день он съел с ягодами немного ржаного хлеба. Помню, я сильно удивилась такому воздержанию. Постом и так пища скудная, а он и этого не ест?» «У него, между прочим, – говорит о. М., – был прекрасный аппетит. Я с ним не сидел вместе за священническим столом, а отцы обращали внимание, что он старался есть овощи. К нему даже пододвигали тарелки с салатами. Не с его слов, а по моим наблюдениям, я замечал, что рыбу он ест неохотно… А другие мне говорили, что в отношении молочного то же… Он по Лествичнику жил: и то мог, и то».

Вспоминают, что о. Василий был чужд смиреннословия. «Характернейшая черта о. Василия – отсутствие разговоров о смирении.

И он даже это слово в наставлениях умудрялся обходить. И ни о каком смиреннословии никогда не могло быть и речи. Он хранился от этого. И на исповеди, и при советах он говорил, что о смирении мы говорить вообще не можем» (о. М).

Вот еще некоторые штрихи из воспоминаний об о. Василии. «Когда о. Василий выходил из алтаря, когда заходил в храм, он никогда глаз не поднимал» (м. Ф.). «О. Василий не желал общений. Он убегал в келлию свою» (она же). «Он нам говорил: "Нужно понять, что монашество заключается не в одежде, даже не в правиле, которое мы никогда не будем исполнять, а в покорности воле Божией"» (м. Л.). «О. Василий был человек очень большой воли. Мне кажется, что он никогда в жизни не опускал свое молитвенное правило, – говорит о. Ф. – Помню, во время поездки в Архангельскую область мы с ним так уставали порой, что я думал: "Какое тут правило читать? Только бы рухнуть". А он качался, но все равно читал правило… Полунощницу читал каждый день, повечерие все вычитает… Мы уже на ногах не держимся, не стоим, падаем, а он все стоит, читает». «Несмотря на свой строгий и иногда даже неприступный вид, о. Василий не производил на меня лично впечатления какого-то гордеца, холодного и нелюдимого человека. Ну, может быть, это потому, что я с ним пообщалась, почувствовала его неравнодушное сердце. А так, я знаю, что некоторые говорили о нем, что это гордец. Мне это непонятно. Просто он был человек с глубоко сокровенной внутренней жизнью. Мне кажется, это было видно с первого взгляда» (Е.).

Будучи иеромонахом, о. Василий продолжает делать записи в своем дневнике, которые, как и все, сюда занесенное, все более рельефно рисуют его духовный облик. После 2 июля 1991 года он не выставлял дат, писал подряд… Вот некоторые отрывки: «Богатство монаха – утешение, находимое в плаче, и радость от веры, воссиявающая в тайниках ума». «Жизнь – т. е. все и вся – это милость Божия, кротость Его и смирение. Это все для нас, ради нас». «Трудная, но высокая задача христианина – сохранить в себе великое счастье незлобия и любви». «Если взыщем Бога, то Он явится нам, – и если будем удерживать Его в себе, то Он пребудет с нами. Арсений Великий». «Евангелие – это уста Христовы. Каждое слово Спасителя – это слово любви, смирения, кротости. Этот дух смирения, которым говорит с нами Спаситель, не часто является нам, потому и Евангелие иногда непонятно, иногда не трогает нас. Но…

Постигается, открывается дух Евангелия крестом Христовым. Если увидим, что где бы ни находился Христос, что бы Он ни говорил, Он говорит это со креста, – тогда открывается нам дух Евангелия. Дух смирения, кротости, бесконечной любви Господа к нам грешным». «Грех – разлучение с Богом».

«Сердце обнищавшее, лишенное благодати, а значит, и силы, подвластно телу и исполняет его хотения и желания». «Укрепить свое сердце, наполнить его благодатью и одолеть, подчинить тело сердечным стремлениям и намерениям – вот задача. Поставить сердце во главу, сделать его владыкою своего существа и отдать его в подчинение Христу за ту милость и ту благодать, которою Господь и укрепил и обновил это сердце». «Через вхождение, погружение ума, соединенного с чувством, в слово молитвы, входим в Царство Небесное, которое внутри нас. Там Царство Духа, там дом наш родной, в который вселяется смиренная и умиленная душа, дивясь непрестанно милости Божией, покрывающей ее нищету и греховность».