Разговор для Ланге был неприятен. Конечно, оберфюрер с его колокольни был прав, но как тут развернуться, если массы этих молодых и совсем юных фанатиков бьют выверенный, подобно часовому механизму, немецкий профессионализм, не считаясь ни с какими потерями. Москва, русская фронтовая разведка засылают своих диверсантов все чаще.

— Я понял вас, оберфюрер, под вашим руководством работа пойдет более четко. Оправдываться не буду. Думаю, не к чему.

Панцингер одобрительно кивнул.

— Давайте используем до предела, — сказал он, — нашу находку — «Рижский партизанский центр».

— Вы полагаете, оберфюрер, послать намеченных в партизаны Панченко и других тоже от имени «центра»?

— Ни в коем случае, что вы, Ланге, — замахал салфеткой Панцингер. — Повтор, дубляж, трафарет. Отношусь к этому резко отрицательно. Появятся противоречия. Провалимся. Насколько ни примитивен противник, но он начнет сравнивать, а сравнение всегда конкретно. Возникнут накладки. От Графа они получат данные об организации в Риге, это хорошо. Это их воодушевит. Каждый мечтает о союзниках. Но можно ли верить этой организации? Они захотят подключить к перепроверке других людей, наших людей, ну, может, и своих тоже. Пожалуйста. И мы подготовим второе действие Пьесы. Интрига нуждается в развитии. Сейчас я вас прощу об одном. В октябре мы планируем заслать из Риги в партизанский край несколько своих людей. Возьмите все группы, которые туда пойдут, под свой личный контроль.

— Слушаюсь, господин оберфюрер.

— Они должны подтверждать наличие этого «центра» в Риге, иначе Граф окажется на мели. Но Графа перед ними не раскрывать. Где тонко, там и рвется.

Ланге наклонил голову в знак согласия, затем, увидев благожелательную позу оберфюрера, решился:

— Простите, шеф, хотел спросить о «Красной капелле», как удалось схватить столь большое количество участников?

— С конспирацией у них было поставлено дело дрянновато. Москва сама дала нам в руки адреса руководителей «капеллы». Русские черпали от них информацию огромными порциями, однако я не верю, чтобы они доверяли немцам полностью. Они эксплуатировали их на износ, не заботясь о перестройке группы, ставшей гигантской. В разведке масштабность гибельна. Если бы русские не думали, что их шифр запаян, как консервная банка, которую невозможно вскрыть, сузили круг руководства резидентуры до минимума и ввели способы связи, ваш покорный слуга еще продолжал бы носиться по Германии с радиопеленгаторами и не знаю с чем еще, а не завтракать с вами в этом уютном ресторане. Со стороны русских с «оркестрантами из капеллы» работали явно непрофессионалы, — Панцингер сделал паузу, подбирая слово, — какие-то олухи. Они сами загубили свой агентурный потенциал в Германии…

Граф добрался к концу дня до Пасиенской волости. Был он бодр, весел, улыбчив и смотрелся эдаким петушком. По дороге он подремал. Правда, больше делал вид, что спит, чтобы не влезать в разговоры попутчиков. Ему лишние вопросы были ни к чему. Он даже с некоторым чувством жалости посмотрел, как Эрис протопал в местный полицейский участок, чтобы прокоротать там время до ночного поезда обратно в Ригу. Сам же он сориентировался по рассказу Стефании и отправился в пасиенскую больницу, где должен был встретить Адель. Стефания объяснила, что прокладывать к ней путь прямо в Пирогово было неразумно, на каждого чужого внимание обращалось чисто деревенское, т. е., как истолковал Граф, как на живого негра. Ему повезло, он сразу выскочил на Адель.

Работавшая санитаркой и слывшая в округе знахаркой, Адель сразу завела для отвода глаз разговор по поводу болезни ног Графа, даже предложила ему снять один сапог и осмотреть его пальцы, якобы потерявшие пульсацию крови, а затем бочком, бочком вывела его во двор, посадила на телегу, и они отравились в Пирогово. В полупустой больничке никто не заметил какого-то пришельца. Мало ли их ходит к знахарке!

Расчет сестер-католичек был тонок, и через час Граф сидел в деревенском доме, где не было абсолютно никакого шума, пил чай, рассказывал городские новости. Для деревенской Адели услышать описание жилища ее родной сестры Стефании, которую этот обходительный, видный парень видел этим же утром, было равносильным узнать новости из первых рук из Москвы или Берлина, в ее памяти находившихся от Пасиенской волости на таких же Длинных перегонах, как и жившая в Риге ее сестра.

Сестры были очень похожи, обе стройные, подвижные, дружелюбные. Граф «коней не гнал», не расспрашивал ни о чем, сами поделятся. Мало ли какой механизм в чужом околотке! Может, за ним еще несколько пар глаз взирают с интересом.

Адель постелила ему на сеновале, объяснила, Что в случае чего он — пациент, приехал из Риги на пару дней, она приготовит ему болтушку для ревматических пальцев, он и уедет. Ни одного лишнего Опроса Граф не задал. Слова Пуриньша вбились в голову, как гвозди в доску: «Твоя сила в твоей противоречивости: плен, побеги, аусвайс, бумаги «центра». В тебе нет приглаженности — пусть думают. Твой ребус им не решить. Подготовочка не та, я их знаю. Еще в тридцатые их по кабаньим углам гонял и в тюрьмы засовывал. Грамотишкой им не с руки было овладевать. Не дрейфь и ненавидь оккупантов, как они, но без перебора. В Ригу — ни-ни, ты не ходок, боязно. Если не выйдешь на связь — свою голову ищи в другом месте. Открутим и выкинем».

Через три дня за ним пришли. Точнее пришла красивая тонконогая дивчина двадцати двух лет, плюс-минус год туда сюда. Подойдя к сеновалу в со провождении Адели, она крикнула: «Ну, где тут отсыпается доблестный боец, тетка?».

— Выходи, выходи, милок, — крикнула Адель.

Граф появился действительно заспанный. А что ему было делать? Не по деревне же бродить. Познакомились. Девушка назвалась Тоней и важно заявила, что ей поручено отвести его к себе, в деревню Стрельцово соседней Истренской волости. По до роге Тоня рассказала, что она активно работает по сбору теплых вещей для партизан, «ведь зима-то на носу».

Ей хотелось быть на равных с этим симпатичным лейтенантом Красной Армии, бежавшим из фашистского плена и прибывшим на помощь в их далекий край.

Дома Тоня познакомила Графа со своими родителями. Посидели, поговорили о Риге. Граф создал о себе неброское, солидное впечатление, знал, что скоро прибудет уже на финишный пункт. Здесь же он в непринужденной атмосфере делился, какие прекрасные советские активисты борются с врагом в столице Латвии, между прочим его друзья. Деревенские внимали его рассказам с интересом и сочувствием. У родителей Антонины Граф пробыл 7 или 8 дней. Наступили первые серьезные заморозки октября сорок третьего. В сарае, на сене, где он скрывался, появились теплые одеяла. И наконец за ним пришли. Партизанская цепочка замкнулась. Одиннадцать дней как он выехал из Риги и ни разу не пришлось ему туда звонить и общаться с кем-то из своих новых хозяев.