Внезапно он запнулся, и в его взгляде, устремленном на бабушку, появилось недоверчивое выражение, смешанное с изумлением. Та поднесла к губам чашку, не глядя на внука и явно чувствуя неловкость. Сморщенная рука заметно дрожала.

– Откуда у матери моя визитка? – осипшим голосом спросил Андрей. – Она ни с кем из моих друзей не знакома! Кого она могла знать? Почему они не сказали мне, что мать мной интересуется?

– Успокойся!

– Да она с кем-то контактировала всего год назад, бабуля! – настаивал парень. – Как я сразу не сообразил!

– Успокойся, – повторила та, по-прежнему глядя в сторону. – После драки кулаками не машут! Не все ли тебе равно, откуда она про тебя узнавала?

– Бабуля, так это ты? – Он смотрел на нее изумленно, словно не веря своим глазам. – Ты ей писала? А сама даже имени ее при мне не называла!

– Да, я! – Пожилая женщина со стуком поставила чашку на стол, и на скатерть выплеснулся горячий чай. – Все эти годы писала, что ты делаешь, как учишься, чего достиг! Писала только про успехи, про неудачи молчала! Про них можно рассказывать только самым близким людям. Такие, как твоя мать, слабых и проигравших не любят!

– Бабуль, зачем ты это делала? Зачем унижалась? Она же не отвечала!

Таня взглянула на парня, и ее поразило страдальческое, затравленное выражение его глаз. Девушка внутренне содрогнулась, словно это ее сейчас обвиняли.

– А я писала не затем, чтобы она отвечала. – Татьяна Петровна высоко подняла подбородок, и сквозь ее морщинистое лицо вдруг проступило другое – гордое, независимое, молодое. Таня на миг увидела перед собой прежний облик этой женщины и с легкостью поверила, что она способна совершать самые рискованные восхождения.

– Я писала не ради тебя, и уж не ради себя, конечно! – продолжала она. – Я это делала ради того, чтобы она не озверела там окончательно, не утратила в себе человека! Чтобы помнила – у нее есть сын.

– Вот она и вспомнила! Наверное, твои письма на глаза попались! – с прорвавшейся ненавистью бросил он. Таня видела, как парень дрожит от сдерживаемой ярости, и впервые поняла, как глубока была его обида на мать.

– А ты не злись на меня, Андрюша, – ничуть не смутившись, сказала бабушка. – И ее попробуй простить. Раз она незнакомых людей в кафе останавливает и душу изливает, значит, жизнь жестоко ее наказала. И не тебе ее добивать!

Эти простые слова подействовали на Андрея сильнее длинной философской сентенции. Он притих и с минуту сидел неподвижно, уставившись в стол и крепко сцепив руки в замок, словно желая раздавить что-то между ладонями. Наконец встряхнул головой и поднял посветлевший взгляд:

– Знаешь, ты правильно делала, что ничего мне не говорила. Пацаном я бы от такого позора с ума сошел. Ты же сама меня учила, милостыни ни у кого не просить, как бы трудно ни было. Ну так что – звонить ей?

– Без разговоров! – твердо заявила женщина. – Иди на кухню и звони, заодно поставь чайник! Мы с Танюшей прикончим печенье, оно вкусное, пока свежее, назавтра будет не то... Пардон, а где оно?!

Все взглянули на стол и обнаружили, что серебряная сухарница, стоявшая на краю, пуста, мало того – сияет, как только что начищенная. Только тут Таня вспомнила, что, когда она следила за разговором бабушки и внука, у ее левого локтя все время происходила какая-то тихая осторожная возня. Однако она так увлеклась чужими семейными перипетиями, что даже не бросила взгляда в ту сторону, где действовал беспринципный прожорливый Килька.

– Однажды он нас самих слопает! – простонал Андрей, вскакивая из-за стола. – Я его сейчас...

– Оставь пса, он нервничал с нами заодно, – властно заявила бабушка. – А от нервов Килька всегда много ест. Ступай на кухню, звони матери и передай от меня привет.

Оставшись с Таней наедине, она встала и поманила ее за собой в угол комнаты, где в окружении книжных шкафов стоял диван:

– Хочу показать тебе ее фотографию, Ира снялась прямо перед отъездом в Грецию. Ты скажешь, как сильно она изменилась? Мне ведь она снимков не присылала. Когда уезжала, выглядела куда моложе своих лет, никто не верил, что у нее сын старшеклассник...

Таня вспомнила женщину, подсевшую к ней в кафе, ее дряблое лицо под толстым слоем косметики, прокуренные зубы, бегающий неприятный взгляд... Ей можно было дать лет пятьдесят с лишним, чего, как сейчас понимала девушка, никак не могло быть.

– Сейчас ей сорок три. – В голосе Татьяны Петровны, роющейся на полках в поисках альбома с фотографиями, звучала плохо скрытая нежность. – Господи, неужели все будет по-прежнему, она вернется, и мы заживем втроем? Как думаешь, она хочет вернуться или, наоборот, желает, чтобы мы к ней приехали?