— А у остальных ничего подобного нет? Они сравнительно свободны от иллюзий?

— Нисколько. Их иллюзии такого же типа, только меньшей силы. Стоячее озеро уверено, что завтра уничтожится это несносное движение вокруг, вся природа замрет, и неподвижные облака раз навсегда остановятся над его позеленевшей поверхностью; бурый от грязи и очень нервный поток очень возмущается песнями, которых нет в его собственном репертуаре, и мечтает о будущем с точки зрения своего негодования и так далее. Это — закон исторической инерции. Вот вам, барышня, и сказочка! — заключил он.

— Как! — разочаровалась я, — значит, ваша избранная, струйка — тоже продукт инерции?

— Конечно.

— Так я ровно ничего не понимаю. Чем же она в таком случае отличается от других? Никто ни в чем не виноват, как бы себе ни жил!!

— Это — как посмотреть…

— Скажите лучше, что вы не желаете говорить серьезно! Вы затем так забавно противоречите себе, чтоб меня злить? По-вашему, например, сожгли, как в Средние века бывало, ни в чем не повинного человека — и все правы?

— А вы не горячитесь, барышня! Я только указывал на факт и не приводил его нравственной оценки. Если бы вы могли сказать устроителю костров и кандидату в герои, что оба они продукт исторической инерции, то есть неизбежное следствие известных причин, то первый от этого все-таки не перестал бы быть, по-своему, правым, а второй, по-нашему, заблуждающимся. Америка открыта благодаря заблуждению Колумба, который, как вам известно, был в полной уверенности, что едет в Индию. Теперь проследите историю этого заблуждения. Оно не свалилось с неба готовым; оно слагалось веками, путем длинного ряда предшествовавших заблуждений, от низшего порядка к высшему. Нужно было, чтоб люди представляли себе Землю как неопределенную площадь, стоящую на трех слонах или рыбах; нужно было, чтоб эта форма уступила место большому блину, плавающему в воде или всё еще на рыбах, а то, быть может, и прикрепленному к твердому небесному своду, устроенному так дивно, что ни один смертный не может отыскать там ни малейшей трещины; нужно было, чтоб Земля превратилась потом в шарообразный центр Вселенной и так далее. Высший порядок заблуждения предполагает собою и его уменьшение. Вместе с этим шел и другой ряд. Средневековому попу казалось, что шарообразная форма Земли — фокус диавола, чтоб завлекать несчастных людей в ад; поп времен Галилея так же точно относился к движению Земли и так далее. Общее начало обоих этих рядов с их разветвлениями относится к тому туманному прошлому, когда в организме, от которого мы происходим, голова отделилась от желудка; а более или менее ясно обрисовались они с того времени, когда головы в свою очередь разделялись на две категории: те, что больше о собственном желудке помышляли, и другие, с некоторым лишком мозговой деятельности. Последние создали мифологии, религии, науку, причем постоянно открывалось множество мест и вакансий, немедленно занимаемых людьми первой категории, и в последний исторический период вернулись снова к желудку: ясно и определенно выдвинули вопрос, так сказать, о гармонии человеческих желудков… Здесь уже практические интересы единиц и групп не поддаются такой удобной маскировке, как, например, в эпохи религиозных движений; они назойливо и неотступно требуют того или другого ответа от всех и каждого, и потому правота одних и заблуждения других выразились чрезвычайно резко. Теперь уже нельзя жить исключительно личною жизнью: человек всецело принадлежит своей группе, своей струе и несет часть ответственности за ее преступления, прошлые, настоящие и будущие… Он уже не может умереть с сознанием, что не сделал ни добра, ни зла, что жил скромным и безразличным куском мяса; нет безразличия; либо добро, либо зло. Кусок мяса — целая история миллиона жизней, борьбы, страданий и труда. Ориентироваться среди различных направлений и сознательно примкнуть к одному из них — сделалось теперь задачей воспитания и жизни всякого, кто настолько умен, что не желает погибнуть в бесплодной борьбе с собственной головой. На эту работу он затрачивает много сил и энергии, но если покопаться, то окажется, что он иначе и поступать не может и результат, к которому он приходит, есть именно тот, к которому ему и нельзя не прийти. Но это опять уж очень высокая точка зрения».

Наталья Семеновна не всё поняла в скучноватых отвлеченностях Алешки, но все-таки убедилась, что он с нею не расходится, и этого для нее было вполне достаточно. Она крепче прижалась к спинке дивана, подобрала под себя ноги, наклонила голову, плотней, на самые глаза, надвинула накинутый на плечи платок и смаковала то приятное настроение, какое испытывала только ребенком, когда, бывало, сидя вечером на соломе у затопленной печки, она прильнет к старушке няне и, следя за переливами огня, слушает ее волшебные сказки. Что за минуты! Какая-то нега и теплота разливается по ее детским членам; легкий треск слегка шевелящейся соломы, красноватый отблеск пламени и густые тени по углам и потолку комнаты возбуждают и без того сильную фантазию; воображение мало-помалу уносит ее далеко-далеко и от печки, и от няни к прекрасным царевнам и ужасным змеям, и душа замирает от страха и наслаждения. Но то был волшебный мир, куда даже ребенок вступает недоверчиво и робко; а в его сказке, то есть — как бы сказать? — не сказке, а в тех чувствах и образах, которые возбуждал тон его рассказа, всё было так реально, так возможно и сулило такое счастье, что, казалось, стоит только протянуть руки — и ты получишь всё, чего захочешь, и не в воображении только, а на самом деле прочно утвердишься… в замке.

«— Остается еще прибавить о завязке и развязке. Завязка — уяснение их солидарности, а развязка… ну, чахотка, а не то замок.

Я вздрогнула. Он произнес это как-то очень неожиданно, словно подслушал мои мысли.

— Какой замок? — спросила я почти бессознательно; но мне вдруг почему-то стало страшно, и я поторопилась предупредить его ответ: — Прекрасно. Об вашем романе понятие имеется. Но я могла бы заняться более обыкновенным героем?

— Э, барышня, — отвечал он раздражительно, — мы с вами, кажется, скоро к сказке о белом бычке перейдем! Понятно, могли бы. Никто и не спорит! Когда счастливое семейство соберется зимним вечером у камина и отец рассказывает анекдоты, а мать вяжет чулок, то это очень мило и естественно. Но наше время, я полагаю, не похоже на безмятежный вечер у камина… Дряхлым инвалидам и глупым младенцам не возбраняется и анекдотами забавляться; только ежели бы я считал вас инвалидом или младенцем, то не стал бы с вами и разговоров разговаривать.

Оригинальный комплимент!»

«Он говорит: "идея, логика истории…" Где же она? Откуда ей взяться, когда между людьми нельзя найти и двух человек, смотрящих на жизнь совершенно одинаково?… Но, конечно, он прав. Ах, как я мало знаю! Нужно учиться, учиться… Нельзя терять времени: я его ужасно много потеряла. Романом вздумала «баловаться»! Теперь мне совестно и вспомнить об этой затее. Буду изучать историю. Какая грандиозная картина зарождения, укрепления, роста идеи, которая, несмотря на всевозможные препятствия, будничные заботы, страдания и несчастия человечества, все-таки ведет его к развитию, совершенствованию, счастью!.. Господи! если бы мне удалось принять хоть крошечную долю участия в этой гигантской работе! Но я совсем говорить не умею; не могу выразить и десятой доли своих чувств… Я дрожу и не могу писать. Неужто только нервы? Ну и пускай их… Не буду успокоивать: мне во всяком случае дорого такое расстройство…»

В записной книжке: