Желание старика исполнили.

Привели дочь его. Она упала в его объятия. Старик целовал ее в очи.

— Не плачь! — говорил он шепотом ей, — не плачь, я умру, и ты умрешь, и Александр умрет, только любовь и вражда не умирают… если они не отмщены. Не плачь, Зенда, тебе заповедаю я примирить меня с Александром, чтобы ненависть моя к нему не перешла за гроб в светлый мир… мщение дочери примирит прах мой с прахом Александра… Вот тебе зерно смерти; а это мне… для тебя и для Александра довольно одного… Красота твоя приведет тебя к ложу его… приведет!.. но ты раствори слюнами это зерно и лобзай Александра, дочь моя! лобзай!.. тебе не обречено умереть девой!..

— Отец! — едва произнесла Зенда, готовая упасть без памяти.

— Бери, бери! идут! слышишь ли: для тебя нет отчаяния… ты не младенец, Зенда! не проливай слез, копи их в груди твоей… прощай! помни завет отца!

И старик, проглотив зерно, сжал дочь свою крепко. Их разлучили.

— Постойте! — сказал старик глухим голосом, — дайте мне припасть к лику божью, дайте поцеловать землю, мать, отверзающую для всех лоно свое!

Старик сложил руки на груди, припал челом к земле перед изображением Ваала… Прошло несколько мгновений — он не вставал.

— Приподымите его! — сказал Ефестион, которому поручена была казнь.

Воины хотели исполнить приказание; но все члены старика были уже гранитные; только пена клубилась из хладных уст.

Читатель! ты помнишь Зенду? [14] Смотри, как она выходит из храма: бледна, со склоненною головою, в каком то онемении, не плачет — ей запретил плакать отец. Она не чувствует, что покрывало не таит ее красоты от взоров чужеземных… До кого же не дойдет молва, что Зенда прекрасна, что ей нет подобия в целом мире?.. Благо земное! чей ты удел? счастье, судьба!.. и вы ей не льстите? даже гонимый всюду покой не избрал ее сердце приютом!.. только любовь перед ней на коленях… милый младенец! он тянется на руки к ней; он мыслит, что мать свою встретил… встретил в глубокой печали… и плачет!

Вскоре после покорения Варны [15] приехал я в эту крепость. Жители, турки, еще не выбирались из нее по условию; они еще, собираясь в дорогу, продавали свое движимое и недвижимое имущество грекам, армянам и русским. На площадке давка, толкучий рынок — дешевизна, соблазн ужасный: турецкие шали, персидские ковры, чубуки жасминные и черешневые в сажень, роскошные янтарные мундштуки, арабские кони, бархатные седла, шитые золотом, пистолеты и ятаганы, одежда восточная и утварь… Как не купить чего-нибудь турецкого на память Варны и не вывезти в Россию? — Что стоит шаль? Кэтс пара? — Алтыюз лева. — Шестьсот левов турецкая шаль! Шестьсот левов составят только двадцать червонцев, а у меня их полный карман!.. Давай!.. — Что стоит конь? — Бин лева. — Тысячу левов арабский конь, белый, как снег, шерсть, как атлас, смотрит орлом, крутится вихрем, мчится стрелой! Давай!.. Греческая женская фермелэ на горностае! Кэтс пара? — Юз лева. — Сто левов?. Давай!..

В день, в два турки увидели, что у нас нет левов, а есть только червонцы, и что эти червенцы, тридцатилевники, для нас дешевле шелухи, выбиваемой на дворе его султанского величества. И вот на другой же день о левах и речи нет. Кэтс пара? — Ики первенца, он первенца, юз первенца; ни один разумный османлы про левы и слышать не хочет.

С досадой в душе, что не удалось купить прекрасной розовой шали за бин лева — потому что ее цена, в честь щедрых победителей, превратилась вдруг в ики юз первенца — я отправился верхом на арабском жеребце, которого удалось мне купить у Тегир-паши на левы.

Насмотревшись вдоволь на Черное море и не заметив в нем ничего черного, я заехал в Арсенал, где свалено было оружие всего турецкого гарнизона, защищавшего Варну… Тут были горы сабель, ятаганов, ружей, пистолетов, и можно было ходить по этим горам, как по иглам железного ежа, колоть и резать себе руки и ноги и выбирать, что угодно, на турецкую голову и на украшение стен над ложем почиющих от трудов героев. Выбрав с десяток ятаганов Анадоли, пар пять пистолетов и ружей Шешене и Дели-Орман, да с дюжину саблей Килич, подобных новорожденной луне, я отправил свой трофейный арсенал на квартиру и пустил плясать коня вдоль торговой узенькой улицы. Гордо несся конь мой, согнув в крутую дугу выю и кивая головою; пунцовые шелковые кисти рассыпались на все стороны над благополучными знаками лба его, душа так и радовалась доброте коня!

В 18… году, рано утром, ехал я верхом из загородных кишиневских садов, называемых Малиною, в город. Проезжая мимо корчмы, у въезда, против торговой площади, я заметил, привязанных к столбам навеса, нескольких верховых лошадей, в турецкой сбруе. Смуглый, суровой наружности человек стоял, облокотись на одну из них; он был в простой арнаутской одежде, в манте, обшитой в узор снурками, и в молдаванской кушме, или высокой перегнутой на бок шапке из черных мерлушек; другая рука его лежала на пистолете, который торчал за поясом. Приостановись взглянуть на статных коней и налюбовавшись на них, я спросил у него по-молдавански, не продаст ли мне одного жеребца.

"Не годятся тебе", — отвечал он равнодушно, окинув меня дикими взорами.

"Отчего же не годятся?"

Отвернувшись от меня, он как будто не слыхал моего вопроса.

Я понял, что от него не добиться более ни слова, и поехал своей дорогой.

Едва я поравнялся с областным почтовым двором, который был саженей на сто от корчмы, как вдруг из ворот выбежал молдаван, а вслед за ним почтмейстер, отставной полковник, старый гусар, и вся его команда почтальонов, вооруженных кортиками. Все они бросились к корчме, па которую указывал молдаван и кричал: "Талгарь! талгарь!" [16]