— Что значит теперь шляхта? — рассмеялся Мартик. — Да разве они то, чем были раньше? Когда-то была у них сила, а теперь города взяли верх, немцы взяли верх, в городах наемные войска, чужеземных воинов держат много!

Збышек покачал головой:

— Ты мне лучше расскажи, что в городе говорят? Это мне интереснее знать.

— Да я уж говорил вам, — сказал сын. — Болтают, что откуда-то снова появился ваш Локоток, да еще говорят, что за него стоит самый главный римский епископ, что он там был у него в Риме и оттуда возвращается.

— Вот видишь, — обрадовался отец, — видишь теперь, что недаром он объявился! Знал, чем взять, и где заручиться! Теперь в Риме была как раз объявлена великая индульгенция — даже разбойникам отпускали грехи. Что же ты думаешь, что римский епископ это такая же малая птица, как наш епископ? Он сам корону носит и другим короны раздает. А если он вступится, действительно, а если проклянет?

Мартик покрутил головой.

— Ну так что же? — сказал он. — Все это бабьи разговоры, чтобы, было о чем языком молоть. Кто-то хотел попугать чехов, наговорил им басен, а у них — шапки горят, вот они и вспомнили. С какой стати вздумалось бы ему вернуться через три года, когда уж и некуда возвращаться? И Куявы, и все у него забрали, здесь у него нет ни клочка земли. Те, что лучше знают, говорят, что княгиню, жену его, взял к себе из милости какой-то мещанин, приютил у себя и кормит. Не стал бы он ждать столько лет, если бы надеялся на что-нибудь. Теперь чехи здесь хозяйничают. На границе Венгрии, в Каменце над Дунаем, сказывают, крепость заложили сильную!

— В Каменце над Дунаем? — спросил старик. — Да ведь он же принадлежит епископу?

— Епископу дали за него Беч, — отвечал Мартин. — Там хотят строить крепкий замок и заложить большой город. Что же сделает против них с голыми руками Локоток?

Но Збышек не сдавался, он только опустил слегка голову и упрямо пробурчал:

— Говори, где его видели? Кто рассказывал о нем?

Мартик со снисходительной улыбкой почесал в голове.

— Я уж так и думал, — вымолвил он, — как только батюшка узнает о своем воскресшем Локотке, так не даст мне с ним покоя. Потому-то я и замешкался у Шелюты: все ходил от одного к другому, да слушал, что говорят. Беда, что все болтают разное!

— Ну а ты расскажи мне, что болтают?

— Каждый, — что ему больше нравится, — смеялся Мартик. — Одни, как и я, смеются и не верят, другие рады бы отправиться на поиски, чтобы получить деньги от чехов.

— Это негодяи и разбойники, — громко вскрикнул возмущенный Збышек, — неверные псы, которых надо бы повесить!

— Некоторые проговаривались, что его видели на днях где-то поблизости, — продолжал Мартик. — Говорят, он заглядывал в усадьбы около Отцова к тем шляхтичам, что когда-то были с ним дружны и вместе бились. А те принимают его ни хорошо, ни плохо, угощают, потчуют, болтают всякий вздор, а помочь ему не хотят.

— Такие уж они все! — вздохнул Сула. — Им и чех хорош, и немец хорош, а если бы пришел татарин, они и ему бы кланялись.

— Им что!

— А я тебе говорю, слышишь, Мартик, — тот малый пан был как раз словно для нас создан! С ним и ксендз, и шляхтич, и крестьянин, и самая вредная тварь могли свободно разговаривать, он всех понимает и еще никого не прогнал от себя! Вот каков был наш пан!

Он иногда и бедствовал вместе с нами, ел черный хлеб, спал на голой земле, прятался в лесах, ходил в сермяге и не знал, где ему преклонить голову, — ну а если нужно было, он умел быть настоящим паном, умел и кровь горячую пролить. Когда бывал в духе, — хоть к ране его прикладывай, а как уж нахмурится, близко не подходи или удирай подобру-поздорову. С ним шутки плохи! Да, вот каков был наш пан! Был он тверд, когда нужно, но умел и приласкаться, и доброе слово сказать!

Збышек вздохнул.

— Что ты там знаешь? — обратился он к сыну. — Ты сам ничего не видел, а я тебе мало рассказывал, но если бы ты видел то, что я!

Сын все еще усмехался, а старик так уж разошелся, что уж нельзя его было и остановить, и, пока приготовляли ужин, он рассказывал то, что уж не раз слышал сын.

— Я знал его еще в детстве, — говорил он. — Ему еще не было пятнадцати лет, а он рвался воевать и командовать. Я служил в то время у лекаря Николая, который следил за ним, чтобы он не хворал. Да разве ему время было хворать? Иной раз, кажется, что заболевает, но стоит только сказать ему, что надо ехать в поле, и он вскакивает, как ни в чем не бывало — здоров, как рыба!

В то время он еще не мог воевать на свой страх, ну, и приставал к другим, где только мог. Ходил и с Пшемком Познанским, хотя они и не были особенно дружны, но он ему помогал. Спустя несколько лет после смерти Лешка Черного — вот тоже был храбрый рыцарь, только потомства не оставил, хоть оба с женой глотали жаб и ужей, но и это не помогло — шляхта выбрала в Кракове мазовецкого Болька, а мещане краковские и силезцы из Вроцлава тотчас же призвали Мазуров, великополян и поморян. И я там был!

То-то мы там бились, кололи, резали друг друга и гнали перед собой! Пшемко, молоденький мальчик, был убит, Болеслав Опольский — ранен и попал к нам в плен.

Помню еще битву под Скалой и еще под Свентницей, бились мы жестоко. А пан малютка так сражался, что стоил десятерых больших. Он уж не будет смотреть издали, сложив руки, как там люди бьются за него! Если бы его цепью привязали, он и то сорвался бы и полетел в самую гущу! После Свентницы пошли мы прямо на Краков. Тут уж нам открывают ворота, немцы кланяются в землю, епископ Павел, который вечно бунтовал и вредил нам, — выходит с крестом и святою водою: "Привет тебе, господин!"

Пришли мы, как будто свои, и взяли город; однако же скоро все, кто стоял в городе у этих поганых немцев, — заметил, что они поддались нам не из любви, а из страха.