Шрифт:
— Что, хорошо? — спросил Черемзин Никиту Федоровича, усаживавшегося с ним за стол.
— Что ж, хорошо, — согласился Волконский, оглядываясь и напрасно ища салфетки и прибора. — Только как же есть?
Хотя отсутствие прибора и не особенно поразило его — сам царь Петр ел часто просто руками, — но он сделал свой вопрос, потому что Аграфена Петровна могла увидеть, как он будет пальцами пачкаться в кушанье. Однако Черемзин успокоил его, что у графа такое обыкновение, да и кушанья будут подаваться совсем особенные.
Действительно, князь Никита никогда еще не пробовал сухого винегрета из бараньих языков, приправленных разными пряностями, с которого начался обед. За этим первым блюдом следовал бесконечный ряд разных разностей: цыплята в уксусе, кабанье мясо с каштанами, телячьи сосиски, рыба сушеная и вяленая, дичь с золочеными клювами и ногами, паштеты из ласточек, артишоков, каплунов и бычьих языков, потом спаржа, сыры, засахаренные огурцы, компот из слив, наконец, торты и пироги итальянские, слоеные, на сливках и на белом вине. Волконский не только не мог все это съесть, но даже запомнить по порядку.
После каждого блюда пажи с кувшинами розовой воды обходили гостей и подавали им мыть руки.
Граф сидел все время молчаливо и неподвижно, мало ел и изредка пил что-то особенное из стоявшего пред ним человеческого черепа, обделанного в серебро в виде кубка.
— А знаешь ли, ужасная тоска! — шепнул Волконский Черемзину, на что тот лишь повел бровями, как будто говоря: "Ведь я предупреждал, что не стоило вставать так рано".
Никита Федорович даже не мог глядеть на Бестужеву — хвост стоявшего на столе пред нею павлина заслонял ее. И напрасно Волконский ждал, когда, наконец, дойдет очередь до этого павлина в ряду кушаний графского стола.
Этот бесконечный ряд блюд, эти кувшины розовой воды, отсутствие оживления и однообразное журчание фонтанчиков стали вдруг производить на князя Никиту самое угнетающее впечатление.
"И к чему это все?" — думал он.
В это время на средину зала вышел одетый в плащ и с арфою на плече старик с длинною седою бородой и старческим, тихим, но сохранившим свою музыкальность и певучесть голосом спросил по-немецки:
— Что будет угодно дамам, графу и его высоким гостям, чтобы спел я?
Черемзин, которому уже надоело сидеть не меньше, чем Волконскому, не предвидя от этого пения ничего хорошего, от души пожелал старику охрипнуть.
— Песню об Алонзо! — послышалось на вопрос певца.
— Кольцо! — проговорил женский голос.
И старик, почтительно склонившись в его сторону, запел песню о кольце.
Я взошла на высокую гору,Лес шумел вдалеке под горой.Здесь три князя ко мне выезжалиИ один был из них молодой.Он с руки снял серебряный перстень,Свой серебряный перстень он снялИ мне отдал серебряный перстень,И, его отдавая, сказал:— Если спросят, откуда взяла ты,Этот перстень откуда взяла?Отвечай, то в лесу, под горою,Этот перстень сегодня нашла.— Нет, не буду я лгать, что сегодняЭтот перстень нашла под горой,А скажу, что серебряным перстнемМой жених повенчался со мной.Общую натянутость и тоску живо чувствовала и Аграфена Петровна, и для нее они были еще несноснее и неприятнее, потому что самой по себе ей было далеко не весело. Она почти не притрагивалась к кушаньям и сидела, низко опустив голову над столом, внимательно глядя на свою руку, которою слегка поглаживала скатерть.
— Ах, как хорошо, очень хорошо! — сказал сидевший рядом с нею оберрат, когда кончилось пение. — А моя дама не любит пения? — обратился он к Бестужевой.
Она подняла на него глаза. Оберрат, очевидно, недаром наполнял часто свой кубок во время обеда. Его нос и щеки были красны, и глаза подернулись влагой.
"Противно смотреть", — подумала про него Аграфена Петровна и, ничего не ответив оберрату, снова опустила голову. "Господи, когда же будет этому конец?" — мысленно повторяла она.
Старик еще что-то пел, но Бестужева его уже не слушала, всецело охваченная своими грустными, тяжелыми мыслями.
От этих мыслей ее как бы разбудили вдруг резкие звуки роговой музыки, должно быть, раздавшиеся после пения старика. Она огляделась и увидела, что из-за стола вставали, с шумом отодвигая тяжелые стулья.
Сырой воздух зала давно отяжелел от запаха вина, кушаний, розовой воды и приторно-ароматного чада четырех высоких курильниц, дымивших все время в углах. Истомленная долгим сидением и скукой Аграфена Петровна чувствовала, что просто нечем дышать, что она не может дольше оставаться здесь. Она, бледная, едва добралась до дверей и, выйдя из зала, попала в какую-то многоугольную, с низким потолком, комнату, заставленную шкафами с книгами.
"Библиотека", — догадалась Аграфена Петровна и пошла дальше, потому что здесь низкий потолок давил ее.