— А-а, привет, — сказал он, даже не пытаясь скрыть разочарование.

— Такое впечатление, будто ты ждал другого звонка, — заметила Рагнхильд чуть слишком бодрым тоном, который выдает обиженную женщину.

— Я не могу много разговаривать, — сказал Юн, глянув на дверь.

— Я только хотела сказать, как ужасно то, что случилось с Робертом, и что очень тебе сочувствую.

— Спасибо.

— Тебе, наверно, больно. Где ты, собственно говоря? Я пыталась дозвониться тебе домой.

Юн промолчал.

— Мадс сегодня вернется поздно, так что, если хочешь, я могла бы к тебе заехать.

— Нет, Рагнхильд, спасибо, я сам справлюсь.

— Я думала о тебе. Так темно кругом и холодно. Мне страшно.

— Тебе страшно не бывает, Рагнхильд.

— Иногда бывает. — В ее голосе сквозила притворная обида. — Здесь столько комнат, а людей нет.

— Переезжай в дом поменьше. Я заканчиваю, здесь не разрешено пользоваться мобильниками.

— Погоди, Юн! Ты где?

— У меня легкое сотрясение мозга. Я в больнице.

— В какой больнице? В каком отделении?

Юн помедлил.

— Большинство людей сперва спросили бы, где я получил сотрясение мозга.

— Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты скрываешь, где находишься.

Юн живо представил себе Рагнхильд, как она завтра войдет в палату с большим букетом роз, в посетительные часы. И вопросительный взгляд Tea — сперва на него, потом на нее.

— Медсестра идет, — прошептал он. — Я отключаюсь.

Он нажал кнопку отбоя и смотрел в потолок, меж тем как телефон сыграл прощальную мелодию и дисплей погас. Она права. Темнота кругом. Только вот страшно ему.

Рагнхильд Гильструп, закрыв глаза, постояла у окна, прежде посмотрев на часы. Мадс сказал, что у него много дел в связи с подготовкой заседания правления и что вернется он поздно. В последнее время он частенько так говорил. Бывало, всегда называл точный час и приходил минута в минуту, а то и раньше. Она не то чтобы хотела его скорого возвращения, просто странновато как-то. Странновато, и только. Опять-таки странновато и другое: это началось после получения сводки обо всех разговорах по стационарному телефону. А ведь она такой сводки не заказывала. Но сводку прислали, пять страниц формата А4, со слишком подробной информацией. Надо бы перестать названивать Юну, но она не могла. Из-за его взгляда. Точь-в-точь как у Юханнеса. Этот взгляд не был ни ласковым, ни умным, ни мягким, нет. Однако ж он читал ее мысли, прежде чем они успевали сложиться. Говорил ей, какая она. И все же любил ее.

Она открыла глаза, посмотрела в окно на участок — шесть молов [25] природы. Пейзаж напомнил ей о швейцарском интернате. Снежный блеск заливал светом просторную спальню, голубовато-белые блики ложились на потолок и стены.

Она сама настояла, чтобы дом построили здесь, высоко над городом, по сути, в лесу. Возможно, это позволит ей чувствовать себя менее несвободной, не под замком. И ее муж, Мадс Гильструп, полагая, что она имеет в виду несвободу города, охотно согласился вложить часть своих денег в постройку этой виллы. Все удовольствие обошлось в десять миллионов. Когда они переехали сюда, Рагнхильд казалось, будто ее выпустили из камеры-одиночки во двор, под открытое небо. Солнце, воздух, простор. И тем не менее взаперти, как в интернате.

Иногда — вот как нынешним вечером — она думала о том, как здесь оказалась. Если суммировать внешние обстоятельства, дело было так. Мадс Гильструп — наследник одного из крупных ословских состояний. Она встретила его в Америке, в кампусе под Чикаго, штат Иллинойс, где оба изучали экономику в средней руки университете, который, однако, обеспечивал больше престижа, чем любой хороший норвежский вуз, а вдобавок учиться там было веселее. Оба они происходили из богатых семей, хотя он побогаче. Его семья владела капиталом, сколоченным пятью поколениями пароходчиков, ее же родители, простые крестьяне, разбогатели недавно, и их деньги по-прежнему пахли типографской краской и рыбой из садков. Жили они на перекрестке сельскохозяйственных субсидий и уязвленной гордости, пока отец и дядя не продали свои трактора и не сделали ставку на маленькое рыбоводческое предприятие во фьорде, прямо под окнами дома на ветреном холме в Вестагдере. Время оказалось как нельзя более удачным, конкуренция минимальная, цены за килограмм астрономические, и за несколько тучных лет они стали мультимиллионерами. Дом на холме снесли, вместо него построили безвкусную виллу, размером побольше гумна, с восемью эркерами и гаражом на две машины.

Рагнхильд аккурат сравнялось шестнадцать, когда мать отправила ее из одних холмов в другие — в частную школу для девочек Арона Шюстера, расположенную на высоте девятисот метров над уровнем моря в швейцарском станционном городке, где имелось шесть церквей и одна пивная. Вслух говорили, что Рагнхильд будет изучать французский, немецкий и историю искусств — дисциплины, которые очень ей пригодятся, если учесть, что цены за килограмм выращенной рыбы ставили все новые рекорды.

Но истинной причиной ее отъезда за границу конечно же стал ее возлюбленный Юханнес. Юханнес с мягким голосом и взглядом, который видел, что она думает, еще прежде чем мысль успевала оформиться. Деревенский лоботряс Юханнес, которому никуда уезжать не требовалось. После Юханнеса все стало по-другому. И она стала другой после Юханнеса.

В частной школе Арона Шюстера она избавилась от кошмаров, от чувства вины и рыбного запаха и научилась всему необходимому молодой девушке, чтобы найти мужа в своей среде или уровнем повыше. И, руководствуясь унаследованным инстинктом выживания, благодаря которому сумела выжить в норвежских скалах, она медленно, но верно похоронила ту Рагнхильд, какую Юханнес видел насквозь, и стала Рагнхильд, которая стремилась в широкий мир, знала, чего хочет, и никому не позволит себе помешать, во всяком случае не французским воображулям-старшеклассницам и не избалованным датчанкам, которые шушукались по углам о том, что сколько бы такие, как Рагнхильд, ни старались, они все равно останутся вульгарными провинциалками.