– Ну зачем вы так, – с упреком сказал Павел. – Дина, не обижайтесь на него, он в душе добрый...

– Да-а, добрый, – как обиженный ребенок, протянула Дина. – А кто вчера...

– А ты сама... – молниеносно отозвался Леничка.

Двоюродные не подружились, – Леничка относился к сестрам мило, но совершенно неуважительно. Над Асей посмеивался, забавляясь ее бурным романом с поэзией, стихи ее называл «розы-морозы» и, по-родственному, не скрываясь, считал дамскими виршами. Он со своими светящимися глазами и застенчивой улыбкой отнюдь не был желчным; с людьми, не имеющими отношения к поэзии, разговаривал очень мягко, даже нежно, и мог похвалить каждого – если не за ум, то за глупость, но ни за что не мог похвалить плохие стихи.

Стихосложение было формой его существования, – Леничка говорил стихами, шутил стихами, стихи лились из него, как вода из крана. Он так и воспринимал свои стихи – как льющуюся из крана воду, как будто не признавая своего дара, стесняясь относиться к собственным стихам всерьез. Считал, что он в поэзии лишь случайный гость. «Стихи – мой сегодняшний способ отношений с миром, завтра будет другой, сегодня я поэт, а завтра стану астрономом или колдуном», – говорил он и был со своими стихами удивительно расточителен, мог записать и тут же подарить, а мог и не записывать, просто забыть...

В начале семнадцатого года, когда Леничка был еще маленьким и все отзывались о его стихах восторженными немодными словами – «прелестно», «очаровательно», Илья Маркович подумывал об издании книжки стихов с Леничкиным портретом на обложке и, не объясняя сыну зачем, заказал знакомому художнику его портрет. Портрет получился замечательный – вдохновенный большеглазый мальчик, вундеркинд, папина гордость. Из всего этого вместо папиной гордости вышла бурная ссора, – обрывки портрета вылетели из окна гостиной, разлетелись по мостовой Надеждинской улицы под Леничкины крики: поэзия не трамвай, в который можно вскочить с подножки со своей физиономией на обложке, он не позволит сделать из себя марионетку для удовлетворения родительских амбиций, и если его настолько не понимают, то он немедленно покинет этот дом навсегда и больше никогда, никогда... Леничка кричал со слезами на глазах, у Ильи Марковича дрожали руки... и так далее. Но это было в другой жизни, Леничке казалось – страшно давно, когда он был еще мальчиком, и теперь, девятнадцатилетним, разумным и спокойным, взрослым, он не любил вспоминать эту свою подростковую горячность.

В литературной жизни Дома искусств Леничка никакого участия не принимал, хотя был со всеми знаком еще прежде Лили с Асей. Он никогда не появлялся в студии Мэтра, был убежден, что поэзия – дело не цеховое, а сугубо частное. Стихи Мэтра любил, но не бредил ими, как Ася, самого Мэтра считал позером, его теорию поэзии в таблицах – чепухой, и вообще, восхищался не Мэтром, а Блоком. Если считать, что все сердца в то время разделились между Мэтром и Блоком и любовь к одному поэту отрицала любовь к другому, то Леничкино сердце безраздельно принадлежало Блоку. И, в отличие от студийцев, Леничка не зависел от Мэтра, – не претендовал на официальный статус поэта, не стремился выступать со своими стихами на публике, а если и желал напечатать свои стихи, то непременно за свой собственный счет, так ему казалось приличней. Друг дома – не дома Левинсонов, а того, прежнего дома Белоцерковских, завсегдатай литературного салона присяжного поверенного Белоцерковского и красавицы Беллы – друг дома, поэт и музыкант, не раз читавший стихи и игравший на рояле в их гостиной, открыл издательство с очаровательным названием «Картонный домик». Леничка сам заплатил за издание, и вскоре должна была выйти первая книжка стихов Леонида Белоцерковского – изящная книжечка с рисунками известного художника Головина, с маркой Головина.

Над Асей Леничка посмеивался, а над Диной смеялся – не зло, но громко. Называл ее «слуга царю, отец солдатам». Слишком уж они были разные – эстет, любитель Бодлера и Верлена, весь свой, личный, закрытый, и вся общественная, вся наружу Дина.

Но ведь Дину грех было не подразнить, она постоянно давала поводы для насмешек, она вроде бы и читала много, и училась хорошо, но почему-то вечно все путала – слова, имена, названия. Однажды с размаху перепутала трех Толстых, утверждая, что Толстой написал «Войну и мир», «Хромого барина» и «Князя Серебряного»...

Леничка смеялся, Дина дулась, рыдала, ябедничала Илье Марковичу, Фаина выясняла отношения с братом и племянником, и от всего этого жизнь в доме пузырилась и бурлила. Но если для девочек и Фаины все эти смерчи, скандальчики, пикировки были не всерьез, а так, для оживления домашнего общества, и очень глубоко сидело в них всех понятие «родственник, родной», то Леничка всем своим поведением подчеркивал, что родственные связи для него немного значат, главное для него – не кровь, а душевная близость.

– Павел, сейчас ваши мучения прекратятся, Ася прочитает свои «розы-морозы», и на этом все, – пообещал Леничка. – Ася всегда читает последней из неловкости – вдруг кто-то еще захочет почитать, ну, а если уж больше никто не захочет, тогда уж она... Наша Ася – ангел, хотя и неважная поэтесса... Все у нее слезы-грезы-лепет-трепет...

Ася читала тихим нежным голосом, и в стихах ее ветер пел, как лютня, море плескалось, как флейта, а дождь стучал по крыше, как барабан. Мэтр морщился на каждое упоминание о музыкальных инструментах, но замечаний не делал – обижать Асю было нельзя, такая она была трепетная мышка.

– И он печалится и никнет как ирис, – закончила Ася.

– И вскоре умирает как ириска, – еле слышно продолжил Леничка, и на этой фразе в комнату вошел Мирон Давидович, вот кто в своем бархатном одеянии смотрелся среди оборванных поэтов настоящим человеком искусства...

– Я вот что хочу сказать... – кашлянул Мирон Давидович.

Ася испуганно вскинулась, умоляюще посмотрела – пожалуйста, папа... Она очень боялась, как бы отец не вздумал хвалить ее стихи и вообще высказываться о поэзии. Он абсолютно ничего не понимает в поэзии, к тому же с него станется при всех назвать ее мышкой, или кошкой, или хрюшкой!..