Шрифт:
Наташа словно расцвела от радостной вести. Из ее светлицы вдруг раздалась песня, но скоро она снова оборвалась, и потянулись мучительные дни.
Снова пришел в ее светлицу отец и уже без предисловий сурово заговорил:
— Слышь, ты весела что-то стала? Так помни, дочка, чтобы о Ваське и мыслей твоих не было! Жив он, сучий сын, оказался. Не забили его мои холопы. Окаянный, теперь совсем убежал! Так у меня смотри! Руками своими задушу тебя лучше, а Ваське не видать тебя! Помни!
И спустя немного вошла Паша и зашептала ей:
— Слышь, боярышня! От воеводы посланец прискакал. Наш-то свет Василий на государей наших жалобицу подал. Иван-то Федорович нонче в ночь в Саратов едет. Добро на поклон воеводе целу телегу везут! Быть теперь худу Василию!
— Как же худу, если его обидели?
Паша покачала головою:
— Эх, боярышня, у воевод кто богаче, тот и прав!
Защемило сердце у Наташи снова. Каждый день она пытала Пашу, не знает ли та чего, но Паша ничего не знала, и потом дня через три снова привела к ней Еремейку.
— Что, дедушка? — спросила его торопливо Наташа.
— Пригнал гонца спросить тебя: любишь ли?
— Люблю, дедушка!
— Будешь ли его дожидать?
— До смерти, дедушка! Скажи, что с ним?
— А не знаю, милая ты моя.
И снова потянулось для Наташи томительное время. Потом снова пришел к ней отец и сказал, усмехаясь:
— Ну, доченька, с весточкой я к тебе!
Наташа побледнела от тяжкого предчувствия.
— Василий-то стрельца убил и из Саратова убег. Прямо к разбойникам побежал, к Разину. Теперь его сымают и беспременно на кол усадят. Вот и твой женишок-разбойничек…
II
Когда Сергей вернулся после своего разбойнического подвига в силу мести — что, впрочем, в те поры считалось обычным делом, — старый Иван Федорович набожно перекрестился.
— Слава Создателю, — сказал он, — а то я уж больно за тебя опасался! А самого-то забил?
— Насмерть! — ответил Сергей. — Как уходили, он ровно колода лежал.
— Всякому по делам его! — вздохнув, произнес отец. — А холопов много привел?
— Да людишек тридцать! Двоих убили, а человек пять в лес ушли!
— Ну, ну! И пусть их побегают, а этих у себя оставим. Все холопы! Поеду в город, надо будет в писцовые книги вписать!
— Это там уж как знаешь!
Сергей прошел к себе в повалушу и вытянулся на лавке с чувством облегчения.
Тем временем Первунок разместил по избам забранных холопов, а двух баб сдал ключнице.
На другой день старик Лукоперов сказал Первунку:
— Возьми двух молодцов, Митька, да сходи на вчерашнее место. Все же Ваську-то схоронить надобно!
Первунок ушел и через полтора часа вернулся смущенный.
— Нету его! — сказал он. Старик всполошился:
— Как нету? Волки растащили?
Первунок покачал головою.
— Сдается, ровно бы уволок кто либо сам ушел. Только не мог сам, — прибавил он от себя, — больно люто били! Не иначе как убрали.
— Кто?
Старик совсем растерялся и пошел к сыну с этой вестью. Сын презрительно махнул рукою:
— Ежели и уволокли его, так помрет. От такого боя не проживет долго.
— А ежели нет? Судиться станет…
— Воевода на нашей стороне.
— А на Москву дойдет?
— Эх, батюшка: говоришь ровно малый ребенок, право! Здесь один воевода, а там их, может, десять! Пусть его сунется с голыми руками.
Старик ушел от сына, но тревога закралась в его душу.
"Разбойник Васька этот! И усадьбу спалить может, и убивство учинить, поопасаться надоть!"
Он везде расставил сторожей и увеличил число собак, которых спускали на ночь. Каждый шорох будил его ночью и заставлял испуганно вскакивать, всякая мелочь наводила его на тревожные мысли.
— Ты смотри за его холопами! — наставлял он Ермилу, своего дворецкого. — Того гляди, они с ним стакнутся. Слышь, любили они его.
— И сейчас вздыхают, его поминаючи!
— Ну вот! А ты их за эти вздохи-то дери, да крепче!
— Я и то!..
И Ермил старался. У лукоперовской челяди, которая толкалась на дворе, человек двести, этот Ермил считался палачом. Ни к кому он не знал пощады, за малую повинность драл нещадно, и не было человека, который бы любил этого рослого, рыжего мужика, со злым, разбойничьим лицом.