Шрифт:
Шум в гостиной продолжался. Стонали ковыряемые штыком струны ее прекрасного Эрара. Точно жаловались они хозяйке на насилие.
— Товарищи, — визгливо крикнул комиссар. — Попрошу минуту молчания…
Соблюдовайте революционную дисциплину.
И в наступившей тишине странно и необычно прозвучали слова, сказанный полным негодования грудным голосом.
— По какому праву вы осмелились ворваться ко мне, беззащитной женщине?… Вы…
Вооруженные… Что вам от меня, слабой и безоружной, нужно?
Валентина Петровна подняла голову. Между солдатских грубых лиц в дверях прихожей она увидала бледное лицо Тани. Сразу после ее слов стало на мгновение томительно тихо. Из коридора было слышно, как, плача, причитала там Марья: — "о, моя бариня. О, моя милая бариня… Что такое они деляют…" Еще и еще раз Валентина Петровна окинула громадными прекрасными глазами всю свою гостиную, все свои, когда-то так любимые, вещи. Какими ничтожными и ненужными они показались ей сейчас! Точно в эти минуты она со страшною быстротою росла. И, как не нужны бывают взрослой ее детские куклы, так не нужны были ей теперь все вещи — и самый ее рояль показался совсем лишним. Она поняла: она шла туда, все это не нужно. Ей казалось, что тело ее спадает с нее и обнажается ее душа. И эта душа ни в чем этом телесном не нуждалась.
— Имеется ордерок, гражданка, на обыск и требование арестовать вашего мужа, бывшего ротмистра Ранцева, как злостного саботажника.
Это сказал, выходя из-за комиссара, солдат, более чисто одетый, с интеллигентным лицом.
— Притом, — добавил он, пальцем показывая на сверкавшую бриллиантом брошь и золотые обручи браслетов, — сокрытие ценностей, составляющих народное достояние, само в себе уже носит характер преступления перед народом.
— Ах!.. Это?.. — с глубоким презрением сказала Валентина Петровна. Медленным, размеренным движением она отстегнула брошь, сняла с шеи ожерелье и с рук браслеты и бросила все это к ногам комиссара.
Толпа, как стая собак, кинулась подбирать с пола драгоценности.
— Гражданка, — строго сказал комиссар, — я попрошу без всякой истерики.
Прямой, не ломающийся взгляд прекрасных голубо-зеленых глаз остановил его. Он замялся и резко спросил:- Где ваш муж — Петр Ранцев?
— Он… был на фронте… Там его и ищите…
— Неправда. Мы знаем. Он еще днем сегодня был здесь.
— Если вы знаете лучше меня, зачем вы меня спрашиваете?
— Обыскали квартирку, товарищи?
— Нигде никого не нашли, товарищ комиссар.
— Я вас, гражданка, еще раз, и последний, спрашиваю, где ваш муж.
Их взгляды снова скрестились. И первым опустил глаза комиссар. Он несмело сказал, не поднимая от пола глаз: — Где ваш муж? Если вы нам не укажете места его нахождения, мы будем принуждены арестовать вас… И тогда берегитесь… Мы сумеем заставить вас быть более откровенной.
— Я вам сказала уже… Мой муж на фронте.
— На каком?
— Ах… На каком?… — чуть дрогнули губы Валентины Петровны. Слезы проступили на ее глазах и от них еще прекраснее, искристее стали ее огромные глаза морской волны. — На каком?… Почем я знаю?… На Калединском?… На Корниловском?…
На Келлеровском?… Вам это лучше знать… На каком?… На том, конечно, где бьются за Россию и за ее Государя!
Ее лицо скривилось в страшную усмешку.
— Ха… ха… ха… Русские… Солдаты русские… и рабочие… рабочие… грабят квартиру жены русского офицера, пошедшего защищать Царя и Родину… ха… ха… ха!..
— Гражданка… не забывайтесь. Ваши слова уже есть чистейшая контрреволюция…
— Ха… ха… ха… — все смеялась она, — жид…с ними жид… Посмотрите на себя в зеркало, солдатики… Черти… Прямо, черти…
— Взять ее! — грозно крикнул комиссар. Плотная стена вонючих шинелей окружила и затолкала Валентину Петровну.
ХХVI
В прихожей Таня накинула на Валентину Петровну тяжелую лисью ротонду и надела на нее шляпу. Еще потребовала Таня, чтобы ей позволили обуть в ботики ножки ее госпожи.
— Как же так… по снегу, чай, поведете. Как же без калошек-то барыня пойдет.
Совсем близко от себя видела Валентина Петровна большое лицо Марьи. Марья обнимала и целовала ее в «плечико». Все это было как во сне. Кругом суетились и толкались жесткие, грубые люди. Было больно, оскорбительно и противно их смрадное прикосновенье. Потом она увидала, как распахнулись двери прихожей и она очутилась на так знакомой их лестнице, тоже показавшейся ей совсем необыкновенной. Потянуло холодом и снежной сыростью улицы.
Да, так могло быть только на «том» свете. На этом все это было слишком странно и, пожалуй, смешно. Во всяком случае, необычайно и не совсем прилично. Она шла ночью одна, без знакомых, окруженная какими-то чужими грубыми людьми. Шла прямо по улице. Ее грубо толкали. Она спотыкалась на снежных сугробах. Она шла, как будто по Петербургу, по тому самому Петербургу, где она всего несколько часов тому назад проводила в неизвестность своего любимого мужа, все, что у нее осталось на свете дорогого, и она не узнавала Петербурга. Он был точно пустой. И туман еще не совсем рассеялся. Никто им не шел навстречу. Да ведь и в самом деле — ночь, и какой поздний, должно быть, час! Да этого не может быть так! Это все… во сне… Вдруг попались такие же вооруженные люди. Они перекинулись несколькими словами с теми, кто вели Валентину Петровну, и она ничего не могла разобрать, что они говорили, точно они говорили не по-русски, а на каком-то ей совсем незнакомом языке.