Шура прошла въ комнату Жени. Ея двоюродной сестры не было дома. Шура сѣла у стола и задумалась.

Вчера… Въ лазаретѣ ночью. Приспущенныя лампы, сумракъ. Длинные ряды постелей и тотъ концертъ храпѣнiя стоновъ, криковъ, жалобъ кошмарнаго бреда, къ которому такъ трудно привыкнуть. Шура сидѣла въ корридорѣ у окна и слегка задремывала, стараясь не слушать жуткаго концерта лазарета.

— Сестрица, къ ампутированному!

— Стрепеткову?..

— Такъ точно.

Съ края, у стѣны на койкѣ худое, изможденное тѣло. Сразу бросается въ глаза отсутствiе ногъ. Сѣрое одѣяло точно обрывается на серединѣ туловища. Большiе желтые, кошачьи глаза встрѣчаютъ Шуру пронзительнымъ, злымъ взглядомъ.

— Сестра… За что мы воюемъ?..

— Бросьте, Стрепетковъ… Вамъ не надо думать о томъ, что васъ волнуетъ. Вамъ надо постараться заснуть.

— Я васъ спрашиваю, сестра!.. Я имѣю, кажется, право спросить объ этомъ… За Францiю?.. За Англiю?.. За Сербiю?.. Вы понимаете?.. Скажите тамъ… Не нужно войны… Не надо умирать за нихъ… Они… капиталисты… Будь они всѣ прокляты!

— Вотъ выпейте лѣкарство, Стрепетковъ. Вамъ нельзя волноваться.

— Лѣкарство?.. Не надо никакого лѣкарства. Не надо было ногъ отнимать. Не думайте, что я одинъ. У насъ вся рота такъ говоритъ. Не хотимъ воевать… Баста… Нѣмецкому крестьянину или рабочему очень ему нужна эта проклятая война…

— Стрепетковъ… Не наше дѣло разсуждать. Есть долгъ.

— Долгъ?.. Къ чортовой матери долгъ.

— На все воля Божiя.

— Бога нѣтъ… Мнѣ теперь все это очень ясно разъяснили. Бога придумали господа, чтобы въ темнотѣ и въ рабствѣ держать народъ. Мнѣ не надо такого Бога, Который допускаетъ войну.

Стрепетковъ протянулъ руки къ тому мѣсту, гдѣ у него должны были быть ноги.

— Это Богъ?.. Если это Богъ?.. Такъ…

— Замолчите, Стрепетковъ… Замолчите… Не смѣйте богохульствовать. Это очень не хорошо. Вы опять за свое…

Раненый хрипло засмѣялся. Былъ ужасенъ его смѣхъ.

— А… Боитесь? Бога боитесь?.. Все боитесь? Я утверждаю, что Его нѣтъ. И вы меня не убѣдите. Сегодня днемъ вы мнѣ говорили о любви и прощенiи. Какой вздоръ! Я всѣ ваши слова продумалъ. Нѣтъ никакой любви… Есть ненависть. Она намъ нужна, какъ защита отъ экоплоататоровъ. Я ненавижу всѣхъ… Генераловъ… офицеровъ… Они насъ гонятъ на убой. «Въ атаку»!.. «Въ атаку»!.. П-падлецы! Имъ платятъ за это!.. Хорошо платятъ… Кто это повидалъ: — окопы, грязь, вшей… и газы… Для того уже нѣтъ Бога… Это не я — «образованный» вамъ говорю. Сѣрая скотинка тоже это поняла великолѣпно. Ей Скобелева, Суворова подай. Чтобы на бѣломъ конѣ… Слышите, непремѣнно, — бѣломъ, не иномъ какомъ… И впереди всѣхъ… И «чудо богатыри»!.. А то — по телефону… Вы понимаете это — по телефону!.. «Приказано атаковать»!.. А чортъ ихъ дери совсѣмъ. За восемьдесять верстъ сидятъ и диктуютъ въ трубку приказанiя. Солдатъ воспитанъ, чтобы на бѣломъ конѣ!.. И фраза: — «непрiятель отъ васъ дрожитъ», или еще какая ерунда… А они «приказано»!.. Къ чорту война, — почти выкрикнулъ Стрепетковъ.

— Вы очень страдаете, Стрепетковъ?..

— Страдаю. Этого мало сказать. Я умираю, сестра… Умираю… и хотѣлъ-бы знать, за что?..

— За Родину.

— Простите: — глупое слово… Для меня лично… Очень глупое. Родина… Просто глупость. У меня, сестра, однако, надежда — другiе будутъ умнѣе, Штыки въ землю и по домамъ. Парламентъ желаетъ войны — пожалуйте, получайте винтовки и противогазы и идите сражаться, а насъ оставьте въ покоѣ. Пусть воюютъ депутаты, а не солдаты. Милости просимъ — въ окопы!.. Въ окопы!.. Сами, на себѣ испытайте все это, а тогда уже кричите объ отечествѣ, которое въ опасности и прочее, тому подобное. Газетчики и адвокаты шумятъ, чужiе горшки бьютъ, а платить за нихъ приходится намъ. Къ чорту!..

Стрепетковы были, увы, не единицы. Только другiе молчали, но уже тоже не принимали войну и не жаждали подвига.

При такихъ настроенiяхъ Шура не рисковала позвать «солдатиковъ» въ чистыя комнаты ихъ квартиры и показать имъ нарядную елку — боялась контраста.

Она сказала это Ольгѣ Петровнѣ.

— Ужасно, — сказала Ольга Петровна, — однако, Шура, я все еще вѣрю въ благоразумiе Русскаго человѣка. Можетъ быть, все и «образуется». Помнишь въ «Смерти Ивана Ильича» у Толстого Герасимъ говоритъ: — «все образуется»…

— Да, помню. Иванъ Ильичъ, однако, умеръ.

Шура поникла головой. Было рѣшено, «чтобы не дразнить гусей» елки не устраивать.

И вотъ загорѣлось.

Въ Петроградѣ стали открыто говорить о надвигающемся голодѣ. Гдѣ то на окраинахъ не хватило муки, и у пекарень стояли очереди.

Борисъ Николаевичъ шелъ по Невскому проспекту. Въ громадныхъ зеркальныхъ окнахъ рыбной торговли Баракова лежали огромные осетры, балыки, горами былъ наваленъ рыбецъ и шамая, дюжинами подняли золотыя брюха копченые сиги, икра чернѣла въ бочкахъ, живая стерлядь и форель плавали въ стеклянномъ бассейнѣ.

Голодъ?!.

Борисъ Николаевичъ зашелъ въ булочную Филиппова на углу Невскаго и Троицкой. Въ двери — не протолкаться. Въ булочной — дымно, парно, угарно и жарко. Солдаты, гимназисты, студенты, учащаяся молодежь, дѣвушки, въ шляпкахъ и платочкахъ. У кассы, гдѣ продаютъ «квитки» — давка. За прилавками, заваленными калачами, мучными, пеклеванными, витыми, солеными, сайками заварными и простыми, выборгскими кренделями, бубликами, сушками, крендельками, сухариками, лимонными и ванильными темно-коричневыми въ золотой крошкѣ большими сухарями — мечутся сытые, бѣлые, проворные молодцы. Носятъ на доскахъ изъ пекарни свѣжiе пирожки, съ мясомъ, съ лукомъ, съ повидломъ, съ яблочнымъ кремомъ. Покупаютъ, въ желтоватую, хрустящую бумагу заворачиваютъ вкусно пахнущiя булки и тутъ же ѣдятъ, нѣтъ — жрутъ — пирожки и пирожныя. По грязнымъ пальцамъ течетъ варенье или яблочное пюре, чавкаютъ, жарко дышутъ въ лицо другъ другу и говорятъ, говорятъ…