— Ишь ты, и сахар не ест, — сказал Ферапонтов, — баловница! А узнала, ей-Богу, узнала. Соскучилась за вами.

Натянулось левое путлище, коснулось бока колено, и сразу приятная тяжесть легла на седло, и Леда почувствовала свободу. Ей хотелось прыгнуть, затанцевать, подбросить задом, взвизгнуть и поскакать, задрав хвост, но мягкое нажатие на нижнюю челюсть железа мундштука и прикосновение сапог к бокам сказали ей: «Нельзя». Она перебрала всеми четырьмя ногами, точно не зная, с какой начать, и пошла, широко шагая, подняв голову и шумно вбирая теплеющий под солнцем воздух.

Радость движения, радость жизни охватили ее простое существо и передались такими же простыми ощущениями счастья, сладостным сознанием свободы и силы самому Саблину.

Играючи она неслась широкою рысью и как бы говорила всем — и лошадям ее сопровождающим, и маленьким воробушкам, и белке, пугливо вскочившей на елку и смотревшей оттуда любопытными черными глазами: «Смотрите, какая я, смотрите, как я могу», — и со стороны казалось, что она совсем не касается земли своими тонкими напруженными, как струны, ногами.

— Какая красавица ваша Леда! — сказал Семенов, — все любуюсь на нее и не могу налюбоваться.

— Не правда ли? — ласково сказал Саблин и потрепал Леду по шее.

Леда согнула крутую шею, скосила глаз и под нажатием мундштука пошла шагом. Она поняла похвалу, поняла ласку, и гордая и счастливая, вытянувши шею на отданных поводьях, шла, себя не чувствуя от охватившего ее восторженного сознания, что она любима своим богом…

— Я очень рад, что вам удастся порадовать Карпова, — сказал Семенов. — Я с ним без вас ближе познакомился. Прекрасный юноша.

— Хороший офицер, — сказал Саблин.

— Его мечта — умереть на войне. Вы знаете, он был в лазарете Императрицы и очарован. Мне кажется, бедняга безумно влюбился в великую княжну Татьяну Николаевну.

— Ну, это не страшно, — сказал Саблин.

— Он грезит умереть героем, и чтобы только ее о том уведомили.

— Мальчишество, — сказал Саблин.

— И право, ваше превосходительство, есть много хорошего в этом мальчишестве. Ведь сколько их убито, сколько умерло по лазаретам с пустым сердцем. А этот умрет с сердцем, полным счастья и любви.

— Зачем так? Может, еще нас с вами переживет.

— Ох, ваше превосходительство. Сколько их убито. Помните Сережина.

— Гусар?

— Гусарик… Так его сестры в корпусной летучке звали. Красоты неописанной был юноша. Что за брови, что за усики, пел — божественно! И помните сестру Ксению — француженку. Ну, любовь между ними была, чистая, хорошая… О помолвке думать не смели. Каждый себя считал недостойным. Тогда в разъезде, у Камень-Каширского рота германцев отрезала ему путь. «Ребята! За мной!» — в шашки врубился в роту, выскочил и всех людей вывел. Но у самого две пули в животе. Как он доехал — чудо. Привезли в летучку. Ну, Ксения над ним. Я был тогда в лазарете. Посмотрел на нас, на Ксению. Страдал, должно быть, ужасно. «Как хорошо умирать!» — сказал, вытянулся, закрыл глаза и умер. Вот такой же и Карпов. Эти молодчики не только не скажут, но и не подумают, что живому псу лучше, нежели мертвому льву.

— А есть такие, что говорят так? — спросил Саблин.

— Было немного. Становится больше. А ведь Карпов… Да ему теперь что-нибудь отчаянное поручить. Только осчастливите!

«Какая хорошая дорога», — думала Леда, идя по широкой аллее между двух канав, обсаженных громадными липами. Солнце пригрело, и снег таял. Черная, блестящая и жирная земля обнажилась на колеях.

— «Тут бы галопом хорошо! Ну, милый! Галопом»…

Саблин понял ее просьбу, он подобрал поводья, разобрал по-полевому и не успел приложить шенкеля, как Леда радостно свернулась упругим комком, отделилась от земли и пошла, далеко выбрасывая правую ногу и подставляя левую красивым и легким галопом. Она прибавила ходу, на нее не рассердились.

«Вот хорошо-то!» — думала она, косясь на тяжело скакавшего Бригадира, и все прибавляла и прибавляла хода. Хвост ее вытянулся в одну линию с крупом, и красивым опахалом свешивались с него блестящие волосы.

Так и дошли они все, возбужденные быстрым ходом, счастливые и взволнованные, полевым галопом до самого господского дома, где помещался командир корпуса.

— У комкора начдив 177 и ком 709 полка, — сказал румяный, завитой офицер-ординарец в изящно сшитом френче, пропуская Саблина и Семенова в темную гостиную, уставленную богатою старинною мебелью. — Впрочем, я доложу-с…

Он вышел и сейчас же вернулся. Ему доставляло удовольствие говорить входившими тогда в моду сокращенными выражениями, вместо «командир корпуса» — «комкор», вместо «начальника дивизии» — «начдив».

— Комкор вас просит, — сказал он.

Саблин прошел в небольшой кабинет, где сидел знакомый ему по Петрограду генерал-лейтенант Зиновьев и какой-то мрачного вида пехотный полковник. Командир корпуса, старый генерал от инфантерии Лоссовский, встал ему навстречу.

— Как скоро вернулись, — сказал он. — Не понравилось, поди, в тылу! Но как я счастлив! Вы очень и очень кстати. Давайте посоветуйте нам. Я с Леонидом Леонидовичем никак не согласен. Вы знакомы? Начальник кавалерийской дивизии генерал-майор Саблин. Наш Мюрат…