Нас взяли под стражу.

Чем больше мы думали над своим будущим, тем более мрачным рисовалось оно нам.

Еще на первом курсе, два года назад, мы оба проявили интерес к науке, за которой, на наш взгляд, было великое будущее. Я имею в виду ботанику. Немалую роль в этом сыграл профессор Качинский. В ту пору по всей России уже гремела слава замечательного московского ботаника Тимирязева. Его открытия в области хлорофилла изумляли весь мир. Ботаника шла впереди других наук.

Тогда же мы с другом поклялись, что отдадим всю свою жизнь служению этой науке, скрывавшей в себе еще много неясного. Завесу над тайнами физиологии только приоткрыл талантливый Тимирязев. Со всем юношеским пылом взялись мы за осуществление своей мечты. Не раз рисовали в воображении картины будущего, когда человек раскроет наконец все секреты создания органического мира из солнечной энергии и превратит нашу планету в новый Эдем, где будут жить и блаженствовать счастливые, обеспеченные всем люди. Это казалось нам достижимым, близким; восторженное сердце горело святым огнем, голова пылала, разум жаждал действий и ярких свершений.

А вместо этого — столкновение с грубой и тяжелой жизнью. Запах казармы, серые шинели, штыки часовых и жуткая неизвестность впереди.

Мы не могли мириться с подобной действительностью. И мы не смирились.

Как сейчас, я помню таинственные перешептывания по углам, горящие в темноте глаза и жаркие руки друзей, решительно поклявшихся уйти из неволи. В этой казарме нас было человек двадцать. Мы начали готовиться к побегу.

— А потом куда? — спросил Величко.

В Москву. Слушать лекции самого Тимирязева.

Глубокой ночью большая группа студентов воспользовалась нерасторопностью часовых, обезоружила и заперла их и ушла из казармы далеко за город. На какой-то лесной полянке у Дарницы, когда небо только-только. окрасилось в малиновый цвет восхода, мы посмотрели на яркое сияние молодого дня, крепко пожали друг другу руки, поцеловались и разошлись в разные стороны искать свою судьбу.

Наш путь лежал на север.

В Москве удалось устроиться на квартиру к дальней родственнице Ильи. Еще день, и мы уже шли на Манежную площадь, в университет, — два вольнослушателя в старых студенческих тужурках, с беспокойными глазами и пустыми желудками. Каково же было наше разочарование, когда мы вдруг узнали, что Тимирязев вышел в отставку и не посещает университета! Вот уж поистине не везет!

Нам шепнули:

— Тимирязев ушел в знак протеста против преследования студентов в Киеве.

Мы все-таки остались верны своей цели. Устроились на работу грузчиками. Ждали, пока придет наш час. И он пришел. Скоро вся Москва уже знала, что министр Кассо, напуганный коллективным протестом профессоров университета, прислал Тимирязеву извинение и пригласил его вновь занять кафедру. В день, когда знаменитый физиолог вошел в свою аудиторию, мы уже были там и вместе со всеми встретили его громом оваций.

В счастливом неведении беды прошел год. Не буду говорить, как много дал нам этот год. Нас знали в университете как Павлова и Кочеткова; мы, в свою очередь, быстро привыкли к этому учебному заведению, познакомились с товарищами и профессорами и, конечно, с самим Климентом Аркадьевичем Тимирязевым. Счастливые дни, дорогие, на всю жизнь запомнившиеся встречи!

Тимирязев скоро отметил нашу страсть к ботанике. Он поручал нам с Ильей кое-какие опыты и вступал в разговор на темы, подчас очень далекие от физиологии. Так и подмывало откровенно рассказать ему, кто мы такие и какая злая судьба забросила нас в Москву! Но мы сдерживали это вполне объяснимое желание. Терпение и терпение!

Вскоре Тимирязев познакомил нас со своими друзьями и нашими учителями — Лебедевым и Лучининым. Что это были за люди! Каждый день и вечер, проведенные рядом с ними, делали нас самих богаче, а наш кругозор шире. Мы не замечали, как из наивных юнцов быстро превращаемся в зрелых людей, способных мыслить не только о проблеме хлорофилла, но и о том, что окружает нас. Юношеская мечта о рае на земле отодвигалась все дальше и дальше, мы стали понимать, как труден путь к счастью даже для людей, вооруженных большими знаниями.

Я не могу не упомянуть в своем дневнике о Маше Лебедевой, с которой познакомился на лекциях ее отца, профессора Лебедева. В аудитории она всегда сидела слева от меня. Несколько дней я не сводил с нее глаз — такой обаятельной и милой казалась мне эта высокая белокурая девушка. Ее голубые глаза на лекциях становились строгими, щеки бледнели. Я видел, как она даже слегка открывала губы и, подавшись вперед, впивалась в учителя, не желая пропускать ни слова из сказанного. Она была предельно внимательна и строга благородной строгостью жадного до знаний человека.

Маша перехватила мой взгляд. Я увидел, как недоуменно поднялись брови, как вспыхнули ее щеки. Она резко отвернулась. Но что-то смутило ее, и Маша глянула на меня быстро и коротко. Румянец выдал ее волнение. И хотя после этого она долго не замечала меня, я чувствовал, что она все время помнит обо мне. Я ее смущал. Маша не была теперь спокойной, она вздыхала, задумывалась, вертела в нервных пальцах непослушный карандаш.

Вскоре мы познакомились и подружились.

Позвольте мне высказаться прямо, с опасностью быть прозванным фаталистом, но я уже тогда знал, что Маша Лебедева — моя нареченная.