Это заявление было встречено злобным смехом. Ни один из сидевших здесь подростков не верил, что в изолятор можно попасть по ошибке. Бывали случаи, когда отсюда выходили на свободу, после условного приговора, но чтобы подследственный оказался ни в чем не повинным, такого им встречать не приходилось. По собственному опыту они знали, что несовершеннолетних арестовывают, только с избытком собрав против них неопровержимые доказательства. То, что новичок так нахально врет, раззадорило всех.

— Бедненький! Прямо из детского сада, с горшка сняли. Не ври!

— Тише! — сказал Анатолий. — Видишь, Рыжов, ребята тебе не верят. Они знают, что без серьезных улик тебя бы сюда не направили. Никто не принуждает тебя признаваться в том, что ты хочешь скрыть, но полностью отрицать свою вину, утверждать, что ты попал сюда по недоразумению, — неумно. Ты расскажи то, что уже известно следователю.

Гена потупился. К следователю он уже привык, врал ему легко, не краснея. А здесь вдруг оробел.

— Рубашки скупал у иностранцев... Плащи еще...

— Ага! — поняли наконец ребята суть дела. — Фарцовщик! Шмуточник!

Посыпались вопросы.

— Сколько рубах наколол?

— Тридцать.

— Ого! Все себе?

— Себе и знакомым.

— А еще чего?

— Так... Всякое...

— Ты не крути. Один работал?

Гена замолчал.

— Ладно, — сказал Анатолий, — не хочет больше ни в чем признаваться — его дело. Расскажите ему о наших порядках. Кто хочет?

— Значит, так, — начал один из старожилов, Климов. — Мы здесь работаем и учимся. Соревнование у нас. И по дисциплине, и внешний вид. И чтобы в камере порядок. Главное — других не прижимать и не укрывать. На интерес не играть. Чтобы татуировки не было. Словами не кидаться. Все споры в камере — только через воспитателя.

Климова дополняли другие. Каждый старался оправдать свое положение активиста.

— Девиз у нас такой: не можешь — научим, не хочешь — заставим.

Анатолий догадывался, что Гена мало понял из лаконичных объяснений, но не вмешивался. Он верил, что и такой разговор принесет пользу.

— На этом сегодня кончим. Можете выйти. Останется Рыжов.

Все вышли.

— Подойди, Гена. Садись.

Расслышав в голосе Анатолия пробившуюся теплоту, Гена напрягся, чтобы не расплакаться.

— Давай сразу же договоримся вот о чем, — сказал Анатолий. — То, что мы с тобой некоторым образом родня, — забудь. Поблажек от меня не жди. Мне твою маму жалко, но жалеть ее раньше других должен был ты сам. Помочь я тебе могу. Так же как я стараюсь помогать и другим ребятам. Помощь эта будет заключаться не в том, чтобы облегчить тебе жизнь в изоляторе. Правила, которые у нас существуют, обязательны и для тебя. Чтобы ты понял некоторые вещи, о которых никогда не задумывался, между нами должно установиться полное доверие. Пока я не поверю тебе, а ты не станешь доверять мне, ничего хорошего у нас не получится.

Гена мял холеными, но уже успевшими потемнеть пальцами тощую ушанку и рассеянно смотрел на Катиного мужа. Ничего, кроме страха перед ним, он не испытывал. Он знал, что Анатолия в семье Воронцовых не любят, что жизнь у них с Катей не ладится, и думал, что именно поэтому никаких преимуществ ему знакомство в изоляторе не даст. Может быть, даже наоборот — на нем, на Гене, постарается Анатолий выместить свою неприязнь к Афанасию Афанасьевичу и Ксении Петровне.

— Ты меня не слушаешь? — спросил Анатолий.

— Почему не слушаю, слушаю.

— Твоя мать и все родственники уверены, что тебе причинили большое зло, посадив за решетку. А я думаю иначе.

— По-вашему, добро мне сделали? — Гена горько усмехнулся.

— Да. Когда человек бежит через дорогу, не видя, что надвигается трамвай, и этого человека больно хватают за шиворот, он тоже сердится, как сердишься ты. Зато потом разберется, поймет, что ему спасли жизнь, и будет благодарить. Вот и тебе следует разобраться. Та компания, с которой ты связался, и те дела, которые ты творил, вели тебя прямым путем к гибели. Вместо честного, работящего человека, который мог рассчитывать на интересную, счастливую жизнь, ты превращался в паразита и преступника. Сейчас тебя схватили за шиворот. Дернули со всей строгостью, причинили душевную боль и тебе, и матери. Но иначе нельзя было.

— А что я такого сделал?

Анатолий долго смотрел на него, удивляясь наглости, с какой этот мальчишка ведет себя даже в изоляторе.

— Пока ты не скажешь всей правды следователю или мне, на мое сочувствие можешь не рассчитывать. Имей в виду — от меня, от руководства изолятора зависит очень многое. Поэтому я советую подумать и довериться мне полностью. Поверь, что я желаю тебе только хорошего. Но если ты не будешь честным, правдивым, ты встретишь только зло. Тебе это понятно?

Гена кивнул, как кивают, чтобы отвязаться.

— Еще запомни. В камере не веди себя вызывающе и не лезь в подхалимы. И там будь человеком. Ты пообразованней других, покажи пример дисциплины и мужества. Никому сам обиды не чини, а если тебя станут обижать, немедленно доложи дежурному. Так решили сами ребята. Ко мне вопросов нет?

Гена отрицательно мотнул головой.

— Иди. Тебя отведут в камеру.

Гена не знал, как трудно было Анатолию решить задачу: в какую камеру направить заключенного Рыжова? Никакая инструкция помочь ему не могла. Как все инструкции, она имела в виду отвлеченных людей и отвлеченные обстоятельства.