Но все это относится только к Гитлеру как к политическому деятелю, ставшему таковым лишь с 1919 года. Почему-то совершенно поразительным образом все историки, почти без единого исключения (кроме, пожалуй, упомянутого Вернера Мазера и еще не упомянутого Франца Етцингера), поддались гипнозу Гитлера, измыслившего историю своей юности до Первой Мировой войны, и продолжают по сей день повторять избитые штампы или усердно копаться в ничтожных подробностях прошлого, ровно никакого значения не имевшего для подлинного Гитлера, занятого в те годы совершенно иными проблемами и заботами.

Типичный пример: чуть ли не единственный друг юности Гитлера, Август Кубицек (по крайней мере в 1904–1908 годах, когда они общались), описывал со слов Гитлера, как тот регулярно старался встретить на улице Линца симпатичнейшую девушку, но так и не решился с ней заговорить. [121]

Позднее историки установили, что ее звали Штефани и что она вышла затем замуж за офицера из Линцского пехотного полка. [122]

Дела идут — контора пишет: совсем недавно (осенью 2006 года) автор этих строк видел по немецкому телевидению новый документальный фильм, снятый с участием известных историков, в частности — Антона Иоахимсталера, в котором, в числе прочего, сообщалось, что последующие архивные изыскания в отношении этой Штефани показали, что, судя по именам ее родственников, она, возможно, была еврейкой. Таким образом, как было серьезно заявлено в дикторском тексте, теперь, вероятно, установлена истинная причина последующего антисемитизма Гитлера!

Следует ожидать, что теперь кто-либо иной из историков найдет трамвайный билет, возможно принадлежавший Гитлеру, установит затем список пассажиров трамвая, а потом отыщет в мемуарах кого-либо из них (или их потомков) описание эпизода, когда какой-то еврей наступил в трамвае на ногу какому-то молодому австрийцу и какой из этого возник скандал. Таким образом утвердится конкурирующая гипотеза возникновения антисемитизма у Гитлера!

Вот так, из книги в книгу, из фильма в фильм продолжают перемещаться фантомы-призраки, созданные воображением Гитлера и вовсе бестелесные, в отличие от живого призрака, возникшего в Имперской канцелярии в последнюю неделю апреля 1945 года: мечтательный школьник, с раннего детства интересовавшийся историей и общественными вопросами, но в то же время признанный вожак в мальчишеских играх в войну; гениальный художник, не понятый заурядными ремесленниками и искавший новые пути приложения своих выдающихся способностей в одновременном изучении архитектуры и политических теорий в толщах библиотечных залежей; начинающий политический наблюдатель, спорящий с окружающими об актуальных газетных новостях; патриот, ушедший добровольно на войну за правое дело своего народа, и все прочие в том же роде.

Но какие же основания относиться к ним как к реальным фигурам?

Гитлер был предельно неоткровенным человеком. Отто Штрассер, хорошо его знавший, писал о нем так: «Позволив себе минуту откровенности, он посчитал бы потерю осторожности величайшим позором». [123]

Притом хорошо известно, что Гитлер тщательнейшим образом скрывал не только свое прошлое, но и прошлое своих предков. Вот как об этом писал тот же Фест: «Маскировать свою личность, равно как и прославлять ее, было одной из главных целей его жизни. Едва ли есть в истории другое явление, которое бы столь же насильственно и столь же последовательно, прямо-таки педантично, подвергалось стилизации и скрывало свою личностную суть. /…/

Будучи фюрером рвущейся к власти НСДАП, он считал оскорбительным интерес к обстоятельствам его личной жизни и, став рейхсканцлером, запретил любые публикации на эту тему. /…/ В начале своей политической карьеры он ревниво следил за тем, чтобы не печатали его фотографий». [124]

Ханфштангль рассказывает о совместной кратковременной поездке в апреле 1923 из Мюнхена в Берлин — на территорию, тогда неподконтрольную Гитлеру и обычно сопровождавшим его головорезам. В берлинском «Луна-парке», куда Гитлер заглянул в один из вечеров, произошел следующий эпизод: «какой-то человек с камерой узнал Гитлера и попытался его сфотографировать. /…/ Может быть, этот кто-то видел Гитлера в Мюнхене. Гитлер был в ужасе. /…/ Он подошел прямо к тому человеку и сказал, что тот должен вернуть ему пленку, что Гитлер не может позволить себе быть запечатленным на фотографии в Луна-парке, что его жизнь будет разрушена, что это вызовет невероятный скандал и дальше в том же духе. Спор шел около часа, и гиперболы Гитлера достигли еще больших высот, теперь это мог быть конец немецкого движения за свободу, он был как одержимый. В конечном счете тот несчастный фотограф, который действительно не хотел никому причинить никакого вреда, а просто хотел сохранить себе хорошую фотографию в качестве сувенира, сдался и пообещал никогда не проявлять пленку, и это обещание он безусловно выполнил, поскольку эта фотография никогда нигде не появлялась». [125]

Разумеется, высказанные аргументы Гитлера не имели никакого отношения к реальности — никаким крахом карьеры никакому политическому деятелю невинный визит в «Луна-парк», конечно, не угрожал. Ужас же Гитлера был налицо — и заставил его потратить неимоверные усилия на уговоры нечаянного возможного разоблачителя.

Позднее, после путча в ноябре 1923 и последовавшего суда, Гитлер прославился по всей Германии и даже по Европе, а сидя в тюрьме никак не мог контролировать публикацию своих фотографий: Альфред Розенберг, возглавивший партийное руководство в отсутствии Гитлера, поддерживал память об узнике, распространяя открытку с портретом фюрера «миллионами штук». [126]

Кем он мог быть в результате узнан, и во что ему должно было вылиться такое узнавание — это нам еще предстоит обсуждать.

Фест продолжает: «Он все время был озабочен тем, чтобы заметать следы, не допускать опознаний, продолжать затуманивать и без того темную историю своего происхождения и своей семьи. /…/

Когда в 1930 году появились слухи о намерениях заняться поиском сведений о его семье, Гитлер был чрезвычайно обеспокоен. «Людям не надо знать, кто я. Людям не надо знать, откуда я и из какой семьи» [127] . /…/

Когда в 1942 году ему доложили, что в деревне Шпиталь обнаружена имеющая отношение к его семье могильная плита, с ним случился один из его припадков безудержного гнева. Своих предков он превратил в «бедных безземельных крестьян», а отца, отставного таможенного чиновника, — [в] «почтового служащего»; родственников, пытавшихся вступить с ним в контакт, он безжалостно гнал прочь /…/.

Характерно, что он не вел почти никакой личной переписки. /…/ не хотел он быть и чьим-то сыном — схематичный образ родителей появляется в автобиографических главах его книги «Майн Кампф» лишь постольку, поскольку это поддерживает легенду его жизни». [128]