Поэту тогда сравнялось пятьдесят шесть лет. Он наслаждался известностью, которую принесли ему его несравненные оды. С мужчинами Малерб выказывал себя грубоватым, неотесанным и резким собеседником, бывал ворчливым и чересчур язвительным брюзгой, а иногда – попросту невежливым, зато по отношению к дамам проявлял неизменную галантность. Обычным его присловьем было такое: «В мире есть только две прекрасные вещи – женщины и розы, и только два лакомых кусочка – женщины и дыни… Я благодарен природе за то, что она сотворила их, а своих предков за то, что наградили меня такой склонностью к ним, которая граничит с обожанием!»

Словом, Малерба не пришлось долго упрашивать: пригласили его в дом мадам д'Оши, он не стал долго медлить и явился. И едва попал туда, едва увидел хозяйку, – тут же объявил о своей пылкой к ней любви. И прекрасная дама пришла восторг от мысли, что отныне обретет бессмертие, будучи увековеченной в творениях короля поэтов. Вскоре действительно она стала получать письма, в которых воспламененный любовью Малерб воспевал притягательную силу божественной «Калисты» и жаловался, что ему достаются лишь знаки пренебрежения от этой жестокой. Стихи почти в точности повторяли письма:

Однако Калиста остерегалась одаривать пламенного старикашку иными знаками внимания, чем улыбки, комплименты, любезности в ответных письмах. Изощренная кокетка, она при помощи таких «искусственных средств» умело распаляла к своей выгоде воображение поэта, провоцировала его на создание новых и новых стихов, которые немедленно распространяла в обществе, повышая столь своеобразным способом свой престиж. В то же время и с теми же целями, стараясь вызывать ревность престарелого влюбленного, она окружала себя молодыми его коадъютерами – коллегами, которых он воспринимал как соперников. Вокруг воспетой им Калисты собирались Энфренвиль, Ленжанд, Мальвиль, Летуаль да и другие, которые, со своей стороны, все множили и множили стихотворные воспевания хозяйки дома и появлялись в ее алькове всегда большой компанией – правда, чтобы прочесть свои новые произведения.

Втиснутый против воли в толпу поклонников и презирающий большую часть этих торговцев рифмами, Малерб грыз удила. Однако он был не из тех мужчин, которые могут ждать до бесконечности весьма проблематичного вознаграждения за свой пыл. Однажды он мимоходом сказал некоему юнцу, которого наставлял в любовной стратегии: «Следует избегать положения, при котором можешь оказаться во власти каких бы ты ни было самодовольных персон, только и желающих, что понасмешничать за наш счет… Если какая-то из них от меня отстает, я придерживаю бег и оборачиваюсь, а то и направляюсь к ней. Если она ждет меня – ну и отлично! Если отступает, делаю вслед за ней шагов пять-шесть, а порой и десять-двенадцать – в зависимости от того, чего она заслуживает. Но если она продолжает убегать, каковы бы ни были ее достоинства, я позволяю ей исчезнуть, и в то же мгновение досада занимает в моем сердце то место, что прежде принадлежало любви, и все, что я совсем недавно находил в этой особе самым привлекательным и достойным воспевания, начинает казаться достойным, наоборот, порицания и хулы».

Предупреждал ли он таким образом беспечную Калисту о ничтожности своего стремления преследовать ускользающих от него беглянок? Можно подумать, что так, потому как красавица, опасаясь потерять наиболее предпочитаемого ею самой из всех окружавших ее курителей фимиама, заставила трезвонить в его честь все колокола Киферы [133] . Вполне удовлетворенный любовник, пыл страстей которого с возрастом стал заметно угасать, Малерб в это самое время начал делаться любовником крайне недоверчивым и обидчивым. Он постоянно подозревал молодую женщину в изменах и предательствах. Однажды, вбив себе в голову, будто она предпочла ему другого поэта, Малерб неожиданно ворвался в спальню мадам д'Оши. Она лежала в постели… совсем одна. Не обратив на это ни малейшего внимания, взбесившийся ревнивец принялся осыпать возлюбленную упреками, затем приблизился к ней, одной рукой сжал ее руки, а другой, свободной, стал хлестать «неверную» по щекам, объявив, что не прекратит этого занятия, пока та «не запросит помощи». Калиста не преминула это сделать. Прибежали слуги. Только тогда Малерб отпустил свою жертву, несколько успокоился, уселся рядом с кроватью и абсолютно спокойно – «так, словно ничего не произошло» – склонился к ушку подруги, нашептывая ей всякую ерунду. Затем смиренно попросил прощения. Госпожа д'Оши не рискнула покарать наглеца, изгнав его из дома. А как было решиться? Чего стоила бы ее слава, лишись она поклонения и сотрудничества вспыльчивого поэта!

Поколебленные на мгновение этой вспышкой гнева отношения обрели прежнюю гармонию. Однако у влюбленных в городе было полно врагов, которые только и делали, что высмеивали стихи Малерба, приемы Калисты и их разухабистую связь. Неизвестно, чем парочка насолила одному из таких неприятелей, Пьеру Вертело, сатирику с весьма острым пером, но тот громче других смеялся над нею. С неизбывным коварством и черным юмором он так изгалялся, пародируя сонеты и любовные песни Малерба, написанные во славу Калисты, что богиня превращалась в безобразную и вонючую мегеру, а ее возлюбленный – в старикашку, поизносившегося в любовных битвах настолько, что стал полным импотентом. Глумливые стишки Вертело распространялись по Парижу со скоростью звука, и вскоре над этой парочкой издевался уже весь город. Уязвленное тщеславие самодовольного и гордящегося своими альковными подвигами самца заставляло Малерба кипеть от гнева. И что же? Неужто он проткнул поднявшего его на смех мерзавца шпагой? Ничуть не бывало. Он попросил оставшегося ему верным старого друга отколошматить обидчика палкой и посчитал после наказания инцидент исчерпанным: теперь, удостоившись заслуженной трепки, полагал поэт, тот умолкнет. И – просчитался.

Все вышло как раз наоборот. Вертело вовсе не захотел безропотно сносить унижение; синяки и шишки, напротив, возбудили в нем еще большую воинственность, и теперь пыл его уже вышел за всякие пределы приличия. Из-под его пера стаями вылетали начиненные ядом шутки, а еще чаще – прямые оскорбления в адрес организатора избиения и его подружки, в воздухе запахло грозой, начинался шумный скандал.

Унизительное эхо этого скандала докатилось до отдаленного донжона в Сен-Кантене, где мирно влачил свои дни виконт д'Оши. Вскочив на коня, он примчался на улицу Гранд-Трюандери. Он с наслаждением прикончил бы свою супругу, он с удовольствием сделал бы покойниками Малерба и Вертело, грубо поправших его честь и достоинство, но боязнь правосудия заставила его принять куда более мудрое решение: сохраняя полное спокойствие, виконт увез очарованную поэзией грешницу в крепость и запер ее там, строго-настрого запретив выходить за ворота. В 1609 г. узница утешалась тем, что читала там «Собрание прекраснейших стихов наших дней», украшенное витиеватым посвящением госпоже д'Оши и лившее бальзам на ее измученную душу тем, что все авторы были поэтами, посещавшими ее альков, но о том, чтобы альков, закрытый по приговору мужа, возродился вновь, теперь не могло быть и речи.

Пока происходили все эти героико-комические события на улице Гранд-Трюандери, госпожа де Рамбуйе и мадам де Лож, не без юмора воспринимавшие все их подробности, тоже не дремали. И той и другой несколько мешало материнство, их сковывали предписываемые им обязанности, поэтому приемы у себя они устраивали нерегулярно. Приходили в основном придворные. И если никаких сведений об обстановке, в которой жила (во всяком случае так принято считать) на краю предместья Сен-Жермен (бывшего в те времена очагом протестантизма), на тихой улочке Турнон, облюбованной аристократией, где-то поблизости от возвышавшихся среди прочих особняков знати Отеля чрезвычайных послов и Отеля Вентадура мадам де Лож, зато восстановить во всех деталях внешнее и внутреннее убранство особняка на улице Сен-Тома-дю-Лувр, в котором обосновались маркиз и маркиза де Рамбуйе, нам вполне под силу [134] . Семья вступила во владение этим только что отстроенным особняком в 1606 г. Двухэтажное строение новейшей архитектуры было возведено из камня, чередующегося с кирпичом, и окружено зеленью, насыщавшей воздух живительным кислородом. Сбоку находился просторный двор, позади – прекрасный сад с раскидистыми деревьями и узорными клумбами, посреди которых красовался прелестный фонтан, придуманный знаменитым Франсуа Мансаром. Нижний этаж занимали кухни, служебные помещения, кладовки, заселенные многочисленной прислугой. Высокое крыльцо из двора вело прямо в большой зал второго этажа, позади него анфиладой выстраивались по обеим сторонам центрального коридора комнаты.