Возвратясь из цирка, Эриксо пообедала вдвоем с Валерией; сильно удивленная отсутствием Рамери, она не решилась, однако, ее расспрашивать, настолько патрицианка казалась задумчивой, озабоченной и малообщительной. После обеда они разошлись по своим комнатам.

Комната Эриксо была роскошно отделана и в изобилии уставлена изящными безделушками, которые так любили римлянки. Галл с женой осыпали ее подарками и наряжали как куколку это очаровательное создание – полуженщину, полуребенка, наивная радость и шумная благодарность которой их очень забавляла.

В эту минуту, однако, Эриксо даже не взглянула ни на изящную обстановку, ни на великолепный шелковый шарф, расшитый золотом, который лежал на столе, и на который маленькая негритянка указала, как на подарок патриция. Она молчаливо кивнула головой, продолжая ходить по комнате. В глубине души Эриксо ревновала Рамери к Валерии, и ей очень не нравились их беседы и то, что скульптор лепит бюст хозяйки дома; ей хотелось бы постоянно наблюдать за ними, и лишь наслаждение свободой и весельем, которых она так долго была лишена, превозмогали ревность и увлекали на празднества и зрелища.

Сегодня молчаливость и озабоченность Валерии показались ей подозрительными. Они весь день были дома одни; что такое произошло между ними, что Рамери не пришел обедать? После зрелого размышления, она позвала негритянку и спросила, где скульптор? Та тотчас же исчезла и скоро вернулась с известием, что благородный Рамери с самого утра в комнате, где стоит найденная мумия, и что его раб не знает, когда он вернется.

Ревность Эриксо быстро перешла на другой предмет. Итак, он оплакивает Нуиту! Ей тотчас же захотелось узнать, что он делает у этого старого трупа.

Поспешно оправив свой туалет, она надела на шею скарабея на золотой цепочке. Эту драгоценность она похитила у Аменхотепа, думая, что она возбуждает любовь. Она надела ее теперь на шею, несмотря на сильный и очень неприятный запах, который она издавала.

Самодовольно взглянув в зеркало, она на цыпочках прошла в указанную комнату и сквозь щелку портьеры увидела Рамери, сидящего у открытого саркофага мумии, в ногах которого лежали развернутые повязки. Бронзовая лампа на высокой подставке освещала мрачное и суровое лицо скульптора. Эриксо, как тень, скользнула за его спину и через его плечо взглянула на труп. Она тотчас же узнала Нуиту, и дикая ревность овладела ею.

В эту минуту Рамери быстро обернулся: как ни легки были ее шаги, тонкий слух скульптора уловил их. Увидев Эриксо, он нахмурил брови и, схватив ее за руку, сурово сказал:

– Смотри! – он указал на мумию. – Это дело твоих рук. Если бы ты не вмешалась в мою жизнь, то теперь Нуита была бы жива, и я не был бы так одинок!

Эриксо вырвала свою руку и, страшно побледнев, отступила назад.

– Да! – упавшим голосом прошептала она, опуская глаза. – Не будь меня, жива бы была она, и ты это оплакиваешь! Раба Аменхотепа могла занять лишь место Нуиты в сфинксе, но не смогла заменить ее в сердце твоем! Я сознаю свое безумие, но не в моей уже власти что–либо изменить.

Эриксо стояла вполоборота и эта поза еще рельефнее вырисовывала идеальное совершенство ее гибких форм. Художник проснулся в Рамери. Он невольно сравнивал эту воздушную красоту с грубой женщиной, которую прислал ему Анаксагор в качестве натурщицы. Нет, это Эриксо представляет идеальную натуру для Гебы, Авроры или Психеи! Восхищение смирило его гнев, и он почти жалел этого ребенка, который если и согрешил, то из любви к нему, и который, в конце концов, один остался ему от всего его прошлого.

– Прости меня, Эриксо! Жестокие слова навеяны мне горечью только что пережитых мною часов, – печально и без гнева сказал он. – Я не должен был бы забывать, что ты поступила так по детскому безрассудству, не взвесив всех последствий своего поступка. Я постараюсь позабыть рану, которую ты нанесла мне; не можем мы быть врагами, – потерпевшие крушение – одинокие, на пустынной скале.

Яркий румянец залил бледное лицо Эриксо и слезы ручьем брызнули из ее глаз. Она упала на колени и прижалась головой к руке скульптора.

– О, Рамери! Не осуждай меня за мою ошибку! Как все это случилось – я и сама не знаю. Ты был первым мужчиной, внушившим мне любовь – мне, бедной рабе, вечной затворнице в стенах этой тюрьмы какой для меня был дом Аменхотепа! Спрятанная в нише лаборатории, я подстерегала каждое твое слово! Дни твоего прихода были праздником для меня: я упивалась твоим голосом, а между тем ты говорил о любви к другой! Я же вообразила, что когда ты увидишь, ты полюбишь меня. Мною овладела, к тому же, такая жажда свободы, желание видеть людей и свет, избавиться от тяжелого, гнетущего взгляда Аменхотепа, что я ухватилась за единственный представившийся мне случай порвать мои оковы и, в то же время, завоевать счастье. Теперь, когда прошлое, увы, непоправимо, когда ты сам говоришь, что мы два потерпевших крушение, полюби меня хоть немного, Рамери! Что мне все эти богатые римляне, твердящие о своей любви и просящие меня в супружество! Позволь мне жить близ тебя, служить тебе – и я буду счастлива!