Брэдбери Рэй Дуглас
Шрифт:
— Странный вопрос.
— Ничуть не странный. Так сколько?
Она пристально изучила список, словно там был ответ.
— Не думаешь же ты, что я назову тебе точные даты.
— Нет, — сказал он, — потому что ты и не сможешь их назвать.
— Не смогу?..
— Даже если очень постараешься.
— Наверняка…
— Нет, не «наверняка», потому что ни разу за все ночи в Париже, городе любви, ни единого раза мы не занимались любовью!
— Наверняка что-то было…
— Нет, ни разу. Ты забыла. А я помню. Я вспомнил все. Ни разу, ни единого раза ты не позвала меня к себе в постель.
Наступило долгое молчание, она разглядывала список и в конце концов выронила его из рук. Она даже не взглянула на мужа.
— Ну что, теперь ты вспомнила? — поинтересовался он.
Она молча кивнула.
— Разве это не грустно? — спросил он.
Она снова кивнула, не произнося ни слова.
— Помнишь тот прекрасный фильм, который мы смотрели давным-давно, где Грета Гарбо и Мелвин Дуглас в Париже взглянули на часы, было почти двенадцать, и он говорит: «О, Ниночка, Ниночка, большая и маленькая стрелки почти соединились. Почти соединились, и через мгновение одна половина Парижа будет заниматься любовью с другой половиной. Ниночка, Ниночка» [2] .
2
Из фильма Эрнста Любича «Ниночка» (1939).
Жена кивнула, и на ее глазах показались слезы.
Он подошел к двери, открыл ее и сказал:
— Ты понимаешь теперь, почему я должен ехать? Потому что через год я, возможно, буду уже слишком стар, а может, меня вообще уже не будет.
— Никогда не поздно… — начала она.
— Для нас — слишком поздно. Двадцать лет в Париже — слишком поздно. Двадцать недель и двадцать возможных ночей четырнадцатого июля. Дней взятия Бастилии и тому подобное — слишком поздно. Боже, как грустно. Я готов был разрыдаться. Но вот в этом году я это сделал. Прощай.
— Прощай, — прошептала она.
Он открыл дверь и остановился на пороге, глядя в будущее.
— О, Ниночка, Ниночка, — прошептал он и вышел, осторожно и без стука прикрыв за собой дверь.
Словно отброшенная этим звуком, жена рухнула в кресло.