В ту ночь она тоже уснула не сразу. Внезапно ей послышалось, что мать зовет Тосабуро. Тот всегда засыпал сразу.

Он и на этот раз крепко уснул. По крайней мере он не откликнулся на призывы матери. О-Куни сжалась под одеялом, ожидая, что будет дальше. Вскоре мать подползла к их постели, растолкала Тосабуро и что-то шепнула ему на ухо. Тот недовольно заворчал, но все же пошел на другую половину. Вскоре до О-Куни донесся жаркий шепот и стоны матери. Она слышала это уже не в первый раз, но прежде считала, что мать донимают ночные кошмары. Но этой ночью она наконец поняла все: мать и Тосабуро — любовники. Теперь ей стало ясно, отчего последние два года мать беспричинно придирается к ней, ругает по всякому пустяку. О-Куни не любила мужа и сейчас не испытала ревности. Просто ей стало противно, она почувствовала такое отвращение, что ее стошнило — прямо в постель.

Вспоминая об этом, О-Куни застонала и прикрыла ладонями рот, будто старалась подавить подкатившую к горлу тошноту.

— Успокойся, хватит и того, что ты рассказала, — остановил ее Ниидэ. — А что сталось с матерью?

О-Куни отняла ладони от рта и рассеянно поглядела на него.

— Умерла, — безразлично ответила она. — Вскоре после той ночи мать ушла из дому. А спустя пять лет муж сообщил, что она при смерти, но видеть меня не желает. За все эти годы она ни разу не зашла. Где она жила — не знаю, но вроде бы с Тосабуро продолжала встречаться. Он часто не ночевал дома, а иногда пропадал по нескольку дней кряду. Потом я родила девочку, и жалких доходов от лавки только-только хватало, чтобы не умереть с голоду. Но Тосабуро доходы мало беспокоили. Теперь он иногда сам приносил деньги — говорил, будто выиграл в карты, но я-то догадывалась, чьи это деньги. Они были заработаны матерью, и она отдавала их Тосабуро. Вот как она дорожила им. Только ему разрешила бывать у нее, когда почувствовала, что смерть близка. А я не пошла на похороны, не знаю даже, где ее могила. Не молилась я и за упокой ее души — знала, не обрадует ее моя молитва. Должно быть, она и сейчас, на том свете, ненавидит меня.

— Хватит об этом, — перебил ее Ниидэ. — А скажи, Рокусукэ давал о себе знать все эти годы?

— Вскоре после того, как умерла мать, он пришел к нам. Тогда я впервые узнала, что Тосабуро был тем самым учеником отца, с которым мать сбежала из дому. Отец уговаривал меня бросить мужа и переехать к нему, сказал, что с Тосабуро я еще наплачусь. Но я не захотела, просила, чтобы он оставил меня в покое. Может быть, я поступила жестоко, но иначе не могла.

О-Куни была тогда беременна, но любви к Тосабуро попрежнему не испытывала. Ей казалось, что она не заслуживает помощи отца, что сами боги не позволят ей просить у него поддержки.

— Ведь мать забрала меня к себе после того, как убежала от отца с Тосабуро. И я подумала: какую боль причинила я отцу, когда он в первый раз приходил и уговаривал меня вернуться, а я отказалась!

О-Куни уговорила мужа переехать в другой район. Там она родила девочку, потом мальчика. Но ее снова разыскал отец, он оставил немного денег и ушел. Перед уходом сказал, что продал свою мастерскую и, если она захочет его увидеть, пусть сообщит в ночлежку Касивая.

— Работать больше нет ни сил, ни желания. Теперь я уже конченый человек, — прошептал он напоследок.

Нобору вспомнил рассказ Кимбэя о том, как вот уже двадцать лет Рокусукэ то появлялся в ночлежке, запираясь у себя в комнате, то снова исчезал. По-видимому, состояние его было таково, что он хотел бежать не только от других людей, но и от самого себя. И старая, грязная ночлежка на окраине показалась ему самым подходящим местом. Нобору представил, как этот некогда известный мастер по лаку бросил любимое дело, поселился в дешевой ночлежке — чтобы сидеть вечерами среди жалких ее обитателей и, молча потягивая сакэ, прислушиваться к их разговорам. Да, подумал Нобору, лишь в таком месте Рокусукэ мог найти успокоение, забыть о мучивших его горестях. Страдая от тяжелой болезни, он и перед лицом смерти не произнес ни единого слова жалобы — наверно, потому, что при жизни испытал такое горе, с каким даже эта болезнь не сравнится...

— Нет, я так не думаю! — Громкий голос О-Куни вернул Нобору к действительности. — Я ни настолечко не считаю, что поступила плохо, донеся на мужа. К Тосабуро у меня не было жалости. Да и с какой стати жалеть-то? В нем не сохранилось ничего, достойного уважения. Он жил себе в удовольствие, не пытался хоть сколько-нибудь заработать. А ведь знал, что я и дети голодаем. И еще имел наглость требовать, чтобы я ходила к отцу просить денег. А ведь именно он сделал отца несчастным. На такое не способна даже последняя скотина!

— Но разве ты не говорила управляющему Мацудзо: мол, пусть Тосабуро посидит в тюрьме, хлебнет лиха, может, это заставит его одуматься?

— Не говорила! Это не мои, а его слова. Хотите правду?

— Ну, — Ниидэ кивнул.

— Если бы я могла, — О-Куни закусила губу, — если бы я могла, своими руками задушила бы Тосабуро. Не будь детей, давно бы его убила. Сколько раз решала: сегодня убью, нынче ночью обязательно прикончу его!

О-Куни провела ладонью по щекам, утирая слезы. Правда, они почти уже высохли, и лишь грязные следы размазались по лицу наподобие театрального грима.

— Я понимаю тебя, очень хорошо понимаю, — перебил Ниидэ, — но больше никому не рассказывай об этом, особенно чиновникам из управы. О чем бы они ни спрашивали, ты только извиняйся и кланяйся. А я уж постараюсь вызволить тебя из тюрьмы. Ясно?

— Да, — прошептала О-Куни и низко поклонилась.

Покинув тюрьму, Ниидэ, устало волоча ноги, пошел по улице. Временами он качал головой и сердито бормотал:

— Какие же глупцы люди, какие дураки! Нет, по своей сути они хорошие, но такие глупцы!